транскрипцию. Нет ее, этой точки, замыкающей слова и смысл. Мало того: вслед за этим третьим стихом в рукописи читается еще один стих
Единый свет души моей (4).
М. О. Гершензону не угодно было уделить своего внимания этому стиху: он его не заметил, или сделал вид, что не заметил, — и это очень жаль, ибо этот четвертый стих не вяжется с предшествующим стихом в контексте М. О. Гершензона. Правда, изучение рукописей показывает, что у Пушкина не в обычае было соблюдать знаки препинания, и М. О. Гершензон может возразить: «Я верю, что тут кончается мысль и фраза Пушкина». Но этой вере можно противопоставить предположение, что мысль поэта оборвалась на втором стихе, а стихи третий и четвертый должны быть связаны. И для последнего мнения найдутся основания, которых нет для первого. М. О. Гершензон опять-таки не обратил внимания и не оценил того обстоятельства, что Пушкин между 2-м и 3-м стихом нашел возможным вписать еще один вариант: следовательно, эти 2-й и 3-й стихи в его сознании отделялись. И вариант этот — «что ты единая» и т. д. по строению предложения как раз и примыкает к стиху «что без тебя мир». Конечно, в таком случае, пробел и должен был закончиться указанным выше образом.
Но как вообще можно устанавливать определенное отношение между незаконченными, неполными, перечеркнутыми отдельными стихами, когда такого отношения между ними никогда, быть может, и не было! В этих набросках последней части «Посвящения» было несколько приступов, мысль поэта искала выражений; отыскав, поэт тотчас же отбрасывал и переходил к новому строению стиха или же просто останавливался на полдороге. Затруднительно вычитывать из этих развалин один определенный смысл и невозможно признать принадлежность этих membra disjecta одному определенному построению.
Отрицая за догадкой М. О. Гершензона какие-либо права на существование, мы не стремимся к установлению связи 3-го стиха с предшествующим и последующим текстом и полагаем, что употребленное в этом стихе слово «пустыня» не изменяет и здесь своему постоянному значению, с каким мы находим его и выше, и ниже на той же странице. Эта хладная пустыня Сибири, очевидно, есть та же «ее далекая, печальная, суровая» пустыня.
Такова цена единственному фактическому указанию, сделанному в опровержение моих «Разысканий». Фактическое в сущности отсутствует, и это указание разделяет в некотором роде судьбу легенды, рассказанной М. О. Гершензоном: его исследования в области текста, так же как и его биографические разыскания, являются плодом не столько ученой рассудительности, сколько воображения, мечтательного воображения. Только и всего.
К месту отметить один пункт в возражении М. О. Гершензона, наглядно показывающий, до какой степени властвует над ним воображение. По его мнению, мне не удалось доказать, что стихотворения I и II «не могут и не должны быть» связываемы с именем княгини М. А. Голицыной, но он согласен с тем, что мой анализ доказывает, что нет документальных оснований относить I и II к ней. (Меня удовлетворяет признание со стороны М. О. Гершензона и такого значения за моей работой!) Но М. О. Гершензон, несмотря на признанное им отсутствие документальных оснований, «продолжает, по его словам, думать, что I и II относятся к Голицыной». Очевидно, ни научный метод исследования, ни фактическая действительность не имеют в его глазах преимущественной важности и уступают в своем значении перед выводами, добываемыми путем некоего мистического восприятия. Но мы не последуем, конечно, за М. О. Гершензоном в область воображения и оставим его с его верой. Между прочим, он упрекает меня за то, что я не рассмотрел его главного утверждения о факте северной любви на юге, а подверг критике второстепенную догадку о любви именно к Голицыной. Да факт-то плохо засвидетельствован М. О. Гершензоном и висит в воздухе, не имея под собой фактической почвы, для создания которой требуются изучения и биографические, и историко-литературные. Ни тех, ни других М. О. Гершензон не делает. Как же его разбирать, этот факт?
На самом деле, если бы кому-либо заблагорассудилось объявить, что он верит в такой-то и такой-то факт (для примера, в то, что Пушкин был одержим тайной страстью к супруге Императора Николая Павловича!), то нельзя же на основании такого заявления считать вопрос поставленным и направлять силы на его рассмотрение. Пусть М. О. Гершензон «считает себя вправе поставить на очередь вопрос о северной любви Пушкина и в частности — об его любви к княгине М. А. Голицыной» — это его дело, но наше дело потребовать от него документальных, фактических оснований к постановке подобных вопросов и в случае непредставления первых не принимать к расследованию вторых. Вопрос же о любви к княгине М. А. Голицыной можно просто сдать в архив и всю легенду М. О. Гершензона зачеркнуть сверху донизу. Рассказ М. О. Гершензона приятен и привлекателен игрой воображения, но в научном отношении совершенно бесплоден.
СПб. 5 февраля 1911 года
Амалия Ризнич в поэзии А. С. Пушкина
I
Все в жертву памяти твоей:
И голос лиры вдохновенной,
И слезы девы воспаленной,
И трепет ревности моей,
И славы блеск, и мрак изгнанья,
И светлых мыслей красота.
И мщенье — бурная мечта
Ожесточенного страданья.
Полный текст этого прекрасного стихотворения был опубликован впервые в книге проф. И. А. Шляпкина «Из неизданных бумаг Пушкина». До тех пор мы знали из него только четыре первых строки, издатели относили их к 1826 году. На автографе этого стихотворения, принадлежащем проф. И. А. Шляпкину, находим точную дату: «1825 Триг. 23 Тригорск. 22».
К кому относится это стихотворение? Чьей памяти поэт приносит в жертву все драгоценные порывы своей души? П. А. Ефремов в издании 1882 года (т. II, стр. 398) высказал предположение, что эти стихи вызваны воспоминанием об одесской знакомой Пушкина, г-же Ризнич. Проф. Шляпкин полагает, что ввиду даты «1825 год», раньше не известной, окончательно падает предположение П. А. Ефремова, и высказывается положительно за то, что оно относится к известной Анне Петровне Керн.
То или иное решение вопроса о том, к кому относятся различные стихотворения Пушкина, имеет важное значение для биографий поэта. Несомненными являются указания его самого, но они редки, и приходится делать одни предположения, — а между тем, в собраниях сочинений, даже самых новейших, мы встречаем немало таких догматических «усвоений» стихотворений Пушкина тому или другому лицу, — усвоений, которые каким-то неведомым путем повысились из догадок на степень достоверных свидетельств. В особенности малодостоверны и спутаны указания при стихотворениях, связанных с семьей Раевского и с пребыванием Пушкина на юге при посланиях кн. М. А. Голицыной, урожд. Суворовой, при стихах, посвященных Амалии Ризнич. Попытаемся разобраться в том, кому же именно посвящено стихотворение «Все в жертву памяти твоей», и т. д.
Относится ли оно к А. П. Керн? Об ее
