— Неужели? — Хотя мир полон жестокости, мне не верилось, что нигде, среди всех общин, преданных делу Христову, нет ни одной, где бы оказали помощь страждущей душе. Бог свидетель, на своем веку я перевидал немало увечных и бесноватых монахов. — Но в конце концов ее приняли?
— Да, за грехи ее. Они хотели выбить из нее бесов! Мне сообщили, что она при смерти, и когда я приехала, она лежала в своих собственных… испражнениях. — Память об этом до сих пор ранила Иоанну. Она покраснела, и голос ее дрогнул. — И я забрала ее. Мой муж умер, и я взяла ее обратно. Мы перебрались в Монпелье, где нас никто не знал и никто не стал бы швырять в нее камни. Там я встретила Алкею.
— Да, Алкея. — Алкея, как оказалась, была внучкой того самого Раймона Арно де Разье, который построил дом, где мы сидели. Ребенком ее отдали на воспитание родственникам в Монпелье, после того, как ее родители умерли в тюрьме. Она вышла замуж, но оставила мужа, чтобы пожить с какими-то божьими людьми. Иоанна говорила о них так туманно, будучи явно несведущей в этом вопросе, что сначала я и сам не разобрал, что это были за люди. Когда Иоанна с ней познакомилась, Алкея вела, можно сказать, жизнь нищенки. Она побиралась, находя ночлег под крышей добрых друзей, и проводила все время сидя под городской стеной и говоря с женщинами, приходившими набрать воды. Иногда она читала им что-нибудь из одной из трех книг, которые носила с собой. Судя по тому, что я слышал, она представлялась себе проповедником — и меня это очень насторожило.
— Однажды моя дочь упала на улице, — продолжала Иоанна, — и кто-то швырнул в нее ведро. Все испугались, заслышав ее визг, кроме Алкеи. Алкея же обняла мою дочь и стала молиться. Она сказала мне, что Вавилония особенная, она близка к Богу; она называла многих святых жен (я не запомнила имена, отец мой), которые, увидев Бога, плакали потом днями напролет, или плясали, как пьяные, или кричали не переставая, пока не отходили от потрясения. Она сказала, что моя дочь любит Бога святой любовью. — Вдова взглянула на меня тревожно и недоверчиво. — Это правда, отец Бернар? Правда, что святые так себя ведут?
Известно, что на многих святых жен (и мужей) порой находило такое, что они казались почти безумными в своем блаженном экстазе. Они неистовствовали, крича, что зрят видения; они впадали в состояния, подобные смерти; они крутились волчком и говорили на неведомых языках. Я читал о таких случаях священного безумия, хотя сам никогда с ними не сталкивался.
— Некоторые благословенные слуги Божии творили, бывало, всякие странности, пребывая в экстазе, — осторожно ответил я. — Однако я не слышал, чтобы им случалось прикусывать язык. А вы считаете, что ваша дочь… хм… познает радость Божию, когда она падает и прикусывает язык?
— Нет, — резко ответила вдова. — Если с нею Бог, то почему люди страшатся? Почему страшился Августин? Он думал, что это работа сатаны, а не Бога.
— А вы?
Женщина вздохнула, словно измученная этой старой и надоевшей дилеммой.
— Я знаю только одно, — сказала она устало. — Я знаю, что ей лучше, когда она хорошо ест, и хорошо спит, и свободно бродит где захочет, и никто ей не докучает. Я знаю, что ей лучше, когда ее любят. Алкея любит ее. Алкея умеет ее успокоить и утешить. Я перебралась сюда с Алкеей.
— А почему пришла Алкея? — спросил я. — Чтобы потребовать свое наследство? Но теперь эта местность принадлежит королю.
— Алкея хотела обрести покой. Мы все этого хотели. И Виталия тоже. У нее была тяжелая жизнь.
— Покой? — воскликнул я, и она сразу же поняла, о чем я.
— Здесь было спокойно. Пока не явился Августин.
— Он хотел, чтобы вы ушли отсюда?
— Да.
— Он был прав. Вы не можете оставаться здесь зимой.
— Нет. Зимой мы уйдем куда-нибудь еще.
— Вам нужно уходить сейчас. Здесь опасно.
— Может быть, — тихо произнесла она, опустив глаза.
— Может быть? Вы видели, что стало с отцом Августином?
— Да.
— Вы полагаете, что вы защищены от подобной участи?
— Может быть.
— Неужели? И почему же?
— Потому что я не инквизитор.
С этими словами она подняла глаза, и я не увидел в них ни слезинки. Ее лицо было серьезным, усталым и раздраженным. Я спросил с искренним любопытством:
— Вы обрадовались возвращению отца Августина? Или он вас только обеспокоил?
— Он имел право беспокоить меня. Вавилония — его дочь, равно как и моя.
— Он заботился о Вавилонии?
— Конечно. До меня ему не было дела. Но когда он узнал наши имена от отца Поля, он захотел увидеть свою дочь. Я могла бы опозорить его на весь мир, когда он приехал сюда с солдатами. Я могла бы все открыть — у него не было уверенности на мой счет. И все же он приехал повидать Вавилонию. — Вдова покачала головой. — И когда он увидел ее, он ничего не сказал. Ему, казалось, все равно. Странный человек.
— А когда он увидел вас? Что он сделал?
— О, он очень разгневался. Он был сердит на меня, потому что я привела Вавилонию в это место. — Недоумение на лице Иоанны сменилось сарказмом. — Он ненавидел Алкею.
— Почему?
— Потому что она с ним спорила.
— Понятно.
На самом деле я чересчур хорошо все понимал. Иоанна нарисовала не слишком привлекательный портрет Алкеи. Выходило, что Алкея допускает опасные вольности в поступках, если не в убеждениях.
— Желала ли Алкея его смерти, как вы думаете?
— Алкея? — вскричала вдова. Она взглянула на меня с изумлением, а затем рассмеялась. Но ее смех быстро умолк. — Вы шутите, наверное. Как вам такое могло придти в голову?
— Вообразите, сударыня, что я не знаком с Алкеей. Откуда мне знать, на что она способна?
— Но их изрубили на куски! Пятерых взрослых мужчин!
— Убийц могли нанять. — В ее взгляде отразился такой ужас и смятение, что я невольно улыбнулся.
— Должен признать, однако, что она не занимает первое место в моем списке подозреваемых, — прибавил я.
Это, кажется, ее успокоило; мы заговорили на другие темы, плавно перемещаясь от погоды в Монпелье к бесчисленным добродетелям отца Августина. Возможно, вы осудите меня, но я испытывал большое облегчение, обсуждая моего патрона с близко знавшим его человеком, который не принадлежал к числу моих братьев монахов.
— Он изнурял себя, — заметила вдова. — Он презирал свою собственную слабость. Я сказала ему: «Ты болен. Если тебе нужно приезжать, то оставайся дольше». Но он отказался.
— Он был упрямый, — подтвердил я. — Не спал ночи напролет, питался одними очистками. Он, должно быть, чувствовал, что его жизнь подходит к концу.
— О нет, он был таким всегда. Это у него в натуре. Хороший человек, но слишком хороший. Если вы понимаете, о чем я.
