как последний долдон, узнает из левых рук! За это надо проставиться, дружище!
Я прекрасно помню, чем кончилась наша последняя попойка, где я стресс заедал крепким алкоголем. Нет уж.
— Отметим, когда моих из больницы выпишут, — отрезаю, — но поговорить надо. Заеду к тебе?
Рав удивляется, но не возражает. Я раздумываю, не зайти ли, чтобы попрощаться с Мирой, но не решаюсь. Лютая ревность внутри огнем полыхает, и я не хочу сейчас увидеть в ее глазах радость от звонка Александра, которая снова сменится равнодушием при виде меня.
У друга оказываюсь через полчаса. Встречаемся в его кабинете, — несмотря на позднее уже время, Рав все еще торчит на работе.
— Поздравляю с сыном, брат! — мы обмениваемся крепкими рукопожатиями, а потом Равиль привлекает меня к себе, обнимая и хлопаю по плечу, — как отец трех дочерей и главный ювелир нашей семьи, мое почтение!
Улыбаюсь, хотя не до веселья вовсе. Рассказываю, что стал отцом. Нет, имя еще не выбрали. Да, на меня похож. Да, порок был. Да, уже прооперировали. Нет, уже ничего страшного.
Вопросов у Рава много, и по мере ответов, он становится все серьезнее, напускное веселье сменяется сочувствующим взглядом.
— Марк, главное, все страшное уже позади. Тем более, врач обещала, что все нормально будет. Ей виднее. Мира-то как?
Я кручу в руках тяжелый бокал, на дне которого плещется янтарная жидкость. За весь разговор и глотка не сделал, но тяжесть приятно успокаивает. Выдохнув, встречаюсь взглядом с Равом:
— Слушай, я помню… помню, что пять лет назад ты перед своей проштрафился по-крупному, думал, уже развод. А потом оп — и у вас две девчонки родились. Как она тебя простила?
Рав допивает коньяк залпом, пожимая плечами. Ту ситуацию он вспоминать не любит, но, все же, отвечает:
— Как, как? Да как обычно. Что там женщинам надо? Признание в любви. Цветы. Брюлики да подороже. Тачка новая.
— С моей так не прокатит, — мотаю головой. Мира другая. Ей все эти вещи даром не нужны, прощение новым Картье или Мерседесом не заслужить.
— Погоди, братан, так ты тоже… того? Закрутил шашни с кем-то, а она узнала?
— Ты совсем дурак? — я смотрю на друга, округлив глаза. Как ему вообще это в голову пришло? Он прекрасно знает, что мне кроме Миры, никто не нужен.
Я даже других представлять не хочу, от этой мысли сразу мутит и холодный ком оседает тяжестью в желудке. Слишком мерзко думать о других женщинах, когда мы через такое прошли.
— Я к себе бабы никогда ни одной не подпускал, кроме того раза в баре. И себя за него до сих пор корю.
Рав встает, подливая очередную порцию коньяка к себе в стакан, проходит ближе и тихо говорит:
— А она? Где была-то все это время? Неужели, ей одной удалось сбежать так, что ни менты, ни детективы частные ни нашли? А главное, бабки она откуда на это все взяла? Без твоей помощи.
Его слова отравляют нутро ядом. Я и сам задаюсь этим вопросом, но теперь, когда на горизонте объявляется какой-то Александр, все приобретает другой, новый смысл.
Ее нежелание прощать меня и мириться. Отстраненный взгляд. Отдаленность. Я прокручиваю последние дни, мрачно осознавая, что этот незнакомый черт с горы может вдруг стать третьим лишним.
Но я все еще не готов делиться своей женщиной, и отступать — тоже. Я отец ребенка, и нас связывает с ней куда больше, чем с любым другим мужиком на планете.
— Есть тут у меня одно подозрение, — медленно, нехотя сознаюсь я, — нужно пробить одного человечка… и выяснить, чем жила Мира все это время.
Глава 28
Время в больнице течет совсем иначе. Дни сменяются днями, и в какой-то момент я забываю, как выглядит внешний мир.
Но в этом есть и свои плюсы.
Одинаковый распорядок дня привносит успокоение: еда по расписанию, процедуры, бесконечное сцеживание молока, чтобы оно не пропало, приезд Марка, свидание с сыном.
Пока он все еще лежит отдельно, и каждый момент, что я провожу наедине с малышом, бесконечно трогателен и важен. Я уже не помню, как жила раньше, без него.
Без этих крохотных пяточек, с которых постоянно сползают носочки, и я подтягиваю их уже привычным движением, наловчившись даже с учетом количества трубок и проводов.
Присутствие Марка в нашей жизни тоже становится привычным. Он приезжает каждый день в одно и то же время, неизменно с едой, вещами для меня и сына, пахнущий свободой, ноябрьским уже морозным воздухом и самим собой.
Тем запахом, от которого я когда-то сходила с ума, но теперь держусь.
В один из вечеров, когда мы оба стоим возле нашего малыша, так близко, что можем почти соприкоснуться руками, Марк очень тихо говорит:
— Мир, пришло время дать ему имя.
Я киваю и, ощущая вдруг ком в горле, так же негромко отвечаю:
— Николай. Я назову его Николай, в честь чудотворца, которому молилась всю беременность.
И мне кажется, это правильно. Такое простое, красивое имя — и как много оно значит для меня. Для сына.
— Николай, — повторяет Марк медленно, словно примеряясь. Я думаю, что он мог хотеть другое имя. Что ему может не нравиться мой выбор. Что решила без его участия и не спрашивая мнения.
И снова злость накатывает, я распрямляю плечи, заглядывая ему в лицо с вызовом, но не вижу ничего плохого.
Он ловит мой взгляд и кивает:
— Красивое имя. Ему идет, — и тогда я снова сдуваюсь, как шарик без воздуха, без необходимости спорить и что-то доказывать.
Да мы и не спорим. Вежливый нейтралитет двух родителей одного ребенка, родителей, разделенных огромной стеной. И мне горько, что все не так, снова не так.
— Привет, Николай, — Марк просовывает руку, пожимая крошечный кулачок, — будем знакомы теперь уже официально.
И я, не удержавшись, тихо смеюсь, наблюдая, как Коля перестает кукситься и улыбается. Еще неосознанно, но так подходяще моменту.
На следующий день я получаю свидетельство о рождении в большой картонной папке. Соболевский Николай Маркович.
Улыбаюсь, осторожно поглаживая его имя на плотной бумаге, погрузившись в свои мысли, поэтому не сразу реагирую на свою фамилию.
— Соболевскаааая, — растягивая гласные, зычно повторяет медсестра, — выписываем вас сегодня. Готовьтесь.
Но я совершенно не готова. Замираю, раскрыв рот от удивления. Выписывают? Мы едем домой? Я и Коля — спустя столько дней в больнице, сдав столько анализов, сцедив литры молока? Взгляд лихорадочно мечется по палате, которая обросла вещами настолько, что я даже не знаю, как начать все собирать.
