расставлял по мастерской зеркала, проверял, в нужном ли месте они стоят, возвращался к мольберту, сверял пропорции отражений и делал пару штрихов углём. Мы застали его у мольберта: чем-то недовольный, он стирал очередной угольный набросок.
Подбежав к Мастеру, Бартоломе бухнулся на колени и прижался губами к его руке, не обращая внимания на почерневшую от угля тряпицу, которую дон Диего даже не успел отложить.
— Моё имя — Бартоломе Эстебан Мурильо, — проговорил он, и я заметил, что в глазах у него блеснули слёзы.
Мастер смотрел на стоящего перед ним на коленях взволнованного юношу совершенно бесстрастно. Я не мог понять, о чём он думает.
— Вы испачкали лицо углём, — сказал наконец дон Диего. — Встаньте, пожалуйста. Стоять на коленях можно только перед королём. Да и руки мне целовать совершенно незачем. Что привело вас ко мне?
Враз онемевший Бартоломе поднялся и, достав из сумы два письма, вручил их Мастеру. Тот тщательно оттёр уголь с рук и присел у окна в кресло.
— Приятно получить весточку от старых друзей, — произнёс он, прочитав письма. — Значит, вы художник? Так, Мурильо?
Истово и бесхитростно перекрестившись, Бартоломе ответил:
— Всё в руках Бога. С Божьей помощью у меня случаются удачные работы. Но мне следует многому научиться, и я очень хотел бы учиться у вас.
— Вы привезли свои работы?
— Разумеется!
Молодой человек мгновенно подхватился и побежал во дворик, к оставленным возле мула пожиткам. Через несколько минут он вернулся со свёрнутыми в рулон холстами. Интуитивно определив лучшее место, где свет из окон будет падать на картины самым выгодным образом, он развернул их одну за одной.
Мастер рассматривал их долго, молча.
— Вы пишете святых и ангелов, — начал он по обыкновению серьезно, даже суховато. — Но моделями вам служат простые, живые люди. Верно?
Бартоломе приблизился.
— В каждом из нас живёт Бог, — принялся горячо объяснять он. — Когда я пишу лик святого, я нахожу святость в любом, самом простом лице. Да чего искать? Она там есть! А для ангелов я беру маленьких детей. Они же сущие ангелы. Большой разницы нет.
Он говорил, а Мастер всматривался в его лицо. Вдруг губы Мастера дрогнули: их тронула столь редкая для него улыбка. И её отблески-искорки зажглись в его глубоко посаженных глазах.
— Хуанико, помоги Мурильо поднять наверх вещи. Он будет жить в комнатке рядом с твоей.
— Маэстро! — воскликнул Бартоломе и шагнул вперёд, точно хотел снова поцеловать его руку. Но Мастер предусмотрительно спрятал её за спину и громко рассмеялся.
— Ну-ну, Мурильо! Спокойнее. А то ещё возомню о себе невесть что. Я ведь к лести не привык.
— Простите, маэстро, простите! Я так счастлив!
Мурильо поселился у нас, и в нашей тихой мастерской снова зазвучали песни и смех. В дом вернулось веселье.
Новый ученик шутил дни напролёт, а после ужина брал гитару и пел. Всё это доставляло хозяйке несказанную радость. В мастерской же Мурильо работал, работал без устали. Поначалу он копировал религиозные сюжеты самого Мастера, поскольку заказов от церквей и монастырей поступало великое множество и дон Диего их выполнять не успевал. Со временем Мастер дал Мурильо больше воли, позволив просто работать возле себя и выбирать темы по своему усмотрению. Мастер что-то подправлял, советовал, а Бартоломе слушал и учился. Мастер снова начал приводить в дом натурщиков, чаще всего беспризорных ребятишек, которых хозяйка тут же вела на кухню и принималась угощать, или стариков, которых она непременно снабжала поношенной тёплой одеждой. Мастер писал с этих натурщиков разных знаменитых в истории людей, святых или праведников. Только в отличие от Мурильо, видевшего в каждом человеке Божий свет, Мастер интересовался именно личностью — тем, что отличает одного человека от другого. Он искал правду.
Признаюсь, что именно в те безмятежные, благостные дни, когда во главе стола сидела донья Хуана Миранда, когда Мастер работал в мастерской плечом к плечу с Бартоломе, когда Пакита приводила к нам в гости свою пухленькую кареглазую дочурку, я не удержался и снова обратился к своему грешному пристрастию, к живописи. Дукаты, пожалованные мне королём, я потратил на холсты и кисти, а краски, с Божьей помощью, попросту заимствовал в мастерской.
Я чуял, что дело наконец-то сдвинулось с места, что у меня что-то получается в этом тонком и трудном ремесле. Да и не мудрено! Ведь я столько лет наблюдал, как творит самый великий художник в мире, и трудился сам, хотя плоды моих трудов оставались для него невидимы. У Мурильо тоже стоило поучиться, хотя он работал в совсем иной манере, нежели Мастер, будучи по натуре человеком более мягким и сентиментальным. Я тщательно копировал их работы. Кроме того, я пытался самостоятельно изучать сочетания красок, светотень и законы перспективы. Все в нашем доме были при деле, все были счастливы, и никому не приходило в голову, что я, прямо у них под носом, занимаюсь чем-то недозволенным. Однако меня это угнетало, и более всего — что я обманываю Мастера.
Особенно тяжкие угрызения совести я испытывал в церкви. Я сопровождал туда Мурильо, а он ходил к мессе каждое утро. Искоса поглядывая на Бартоломе, когда он, закрыв глаза, мысленно говорил с Господом, я неустанно поражался сочетанию простоты и святости в этом округлом крестьянском лице. Сам же я, страшный грешник, никак не мог заставить себя раскаяться и получить отпущение грехов[29]. Ведь я не мог обещать, что не стану больше обманывать Мастера, красть у него краски и заниматься живописью. Желание рисовать пересиливало. Снедаемый чувством вины и стыда, я стоял на коленях и истово молился, но к причастию идти не смел. Мурильо, святая простота, даже стал обо мне беспокоиться.
— Хуан, дружище, — говорил он. — Сходи на исповедь[30], очисти душу. Тогда ты сможешь причаститься. Никакая земная радость не сравнится с радостью причастия!
Он не называл меня Хуанико, хотя так ко мне обращались все вокруг. Из уст Мастера, хозяйки и Пакиты это домашнее об-ращение звучало естественно, мне слышалась в нём любовь. Но в устах посторонних моё детское имя звучало пренебрежительно, как собачья кличка. Да что поделаешь? Я родился рабом, а раба не называют «сеньор Пареха». Каждый раз, когда чужой человек, прищёлкнув пальцами, кричал «Эй, Хуанико», я внутренне съёживался, но брал себя в руки и отзывался. Или, по возможности, прикидывался, будто не слышу. Бартоломе я полюбил, помимо прочего, за
