улыбаясь, и отворачивается. Нервно. Это тянется слишком долго. Эта дорога к смерти медленная и напряженная, и куда болезненнее самой смерти. Мы живем, будто свободны, потому что не ведаем, в какой день встретимся с ней. Но я заключил пакт, решил, что не буду ждать этого дня, пусть день сам меня ждет. Каждый день до тех пор, как агония, как одержимость разума.
Нервно. Легче убить другого, нежели себя. Самый сильный природный инстинкт – выживания, не дать себе умереть. Чтобы преодолеть его, требуется большая сила, а не слабость.
– Надо бы перекусить, – говорит Банга, вмешиваясь в мысли Майкла, уставившегося в окно.
Уже поздно. Они тормозят у кафешки карибского фастфуда, берут козлятину карри и пару лепешек. Едят в машине. Счетчик намотал уже сотни долларов, но Майклу все равно: «не останавливай», – вот что Майкл ответил Банге, когда тот спросил про счетчик.
Сердце покалывает от ностальгических воспоминаний, как от мыслей о бывшей и всем плохом и хорошем, что было с ней. Он вспоминает карибские кафешки Далстона и Тоттенхэм-хай-роуд. Есть что-то привлекательное в том, что сотрудники за стойкой никогда не улыбаются гостям или говорят: «Не, этого нет», – но ты все равно приходишь, потому что тебе так нравится. Можно сказать, что это любовь, но любовь особая и знакомая далеко не многим – любовь для нас.
Чувствует уязвимость и одиночество. Быть рядом со знакомыми – это слишком, быть с чужими людьми – недостаточно. Банга высаживает пассажира в Саут-Сайде, заехав на парковку у дома на 82-й улице, где Майкл временно остановился. Снова идет снег, смешанный с дождем; лужи образуют озера в выбоинах на дороге. Улицы пустуют. Хозяйственный магазин через дорогу, парикмахерская, невзрачное кафе напротив школы боевых искусств в том же здании – все закрыто.
Майкл достает кошелек из кармана и не глядя дает Банге несколько банкнот. Тот с неохотой забирает. Он смотрит на Майкла так, словно может сделать для него куда больше.
– Йо, слушай, я заеду за тобой завтра в девять вечера. После смены. Жди меня здесь, ладно?
– Добро.
Прощаясь, они жмут руки и хлопают друг друга по спине.
В угрюмый вид квартиры вмешивается яркий луч фонаря на улице. Майклу неспокойно. Он сидит без сна на диване в гостиной и смотрит в пустоту за окном, дышит, дышит, дышит.
Автобус идет слишком долго, и Майкл не успевает на нужный поезд. Приходится идти пешком. Он идет мимо больших частных домов и многоэтажек, краска везде облезла, окна выбиты, и свет проникает в их сломанный мир; мимо парикмахерской и продуктового на углу, где, как правило, по ночам ходит сторож с оружием – Майкл узнал это, когда шел домой после двух часов ночи и заметил на поясе охранника пистолет, как знак почета; мимо портретов местных кумиров на стенах – кого-то он знал, других нет, лицами они походили на него; затем мимо церкви, кафешки с карибской едой, где он перекусывает жареным бананом, к мосту на станцию Коттедж-Гроув.
Справа от станции автозаправка со значком, что там можно снять наличку.
Он идет к банкомату, смотрит баланс на счете – 3 211 долларов. Майкл впервые осознает, как быстро кончаются деньги, а неизбежный конец становится все ближе. Он бубнит ругательства и бьет кулаком по клавиатуре банкомата. Устав, он выдыхает, и частичка жизни как бы покидает его. Майкл снимает двести долларов.
К нему подходит мужчина. У него скорбный вид: высокий, темный, небритый, мешковато одет – тот же Майкл чужими глазами.
– Йо, брат, – говорит мужчина неожиданно высоким голосом. – Ты откуда? – замолкает на секунду. – Из Африки?
Майкл смотрит на мужчину, не понимая, как следует ответить; искалеченные нашим прошлым, две ветви одного дерева, с листьями, сорванными за две тысячи сезонов жестоких ветров, с семенами, рассеянными по бесплодной земле. Отвечает «Да», изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал нормально. Мужчина протягивает ладонь, они жмут руки и обнимаются, будто воссоединившиеся братья.
– Я сразу понял. Что-то в тебе отличается, – говорит мужчина.
Отличается. Интересно, чем таким Майкл отличается, потому что отличие, увиденное другим, он видел как схожесть. Потом они говорили о жизни, делясь эпизодами с самого рождения: о семье, о доме, о стране и ее отсутствии, и о том, как «в школе вообще не учат истории, чувак».
На шее у мужчины тату: пирамида, крест, Африка. На голове бандана, поверх которой – кепка, и на секунду он превращается в человека, смотрящего на себя, видящего чужими глазами лицо, которое он уже начал забывать. Он чувствует то же, что и этот мужчина – что внутри него также идет битва за жизнь, за хотя бы малое желание жить.
Банга паркуется, скрипя шинами своего желто-зеленого такси, будто это спорткар. Он широко улыбается.
– Поклясться готов, ты любишь книжки и всякую умную хрень, – смеется Банга в дороге, – так что решил, что мы можем сходить на этот открытый микрофон.
– Правда? – отвечает Майкл с непритворным удивлением, не понимая, почему недооценивал вовлеченность Банги в культурную и творческую жизнь.
– Конечно! Там будут поэты, писатели и люди, которые просто выходят и читают, и делятся историями. Это проходит в кафе-баре, так что там можно поесть… за мой счет. – Банга отворачивается от дороги, к Майклу, и улыбается.
Они входят в кафе-бар, мимо, собственно, бара, в помещение кафе, заткнутое подальше назад. Заказывают еду и напитки, ищут где сесть. Здесь тихо и тепло, несмотря на проникающий с улицы сквозняк. Кафе заполняют люди, начинается открытый микрофон с ведущим – брутальным мужиком по имени Пит, а Банга без умолку рассказывает о своих пассажирах за день. Майкл кивает и слушает с поддельным вниманием. Ведущий прокладывает зрителю дорожку к каждому поэту, чтобы тот провел публику по своему миру; каждое стихотворение – это история; каждая история – это вселенная.
Он представляет следующего поэта, тот встает из зала и подходит к микрофону, нависая над ним своей массой. Шапка плотно облегает голову, борода красиво небрежна. Человек миров, путешествий по ним с помощью слов. Банга все еще говорит, но потом начинает слушать. Публика видит поэта, способного заставить зал умолкнуть.
– Стихотворение, которое я прочту, написано в один из самых тяжелых периодов моей жизни, когда каждый день завяз в горькой рутине, а я был заперт в кромешной тьме и не хотел просыпаться, чтобы войти в новый день. – Зрители поеживаются, снова затихают, погружаясь в молчание, когда рты закрыты, а сердца распахнуты.
Большинство дней я провожу, пытаясь понять, что значат дни. Я застрял.
Застрял между волнением и равнодушием,
