ещё он профессионально умел делать детей: один за одним погодки Ленька и Таня, потом, спустя 8 лет, — белоголовый Шурик.
Только вот за этот десяток лет разладилось у Славки в семье. Как какой праздник или событие у земляков — зовут, потому что интереснее его никто праздники не проводил: и споёт, и спляшет. И на гармони, на которой уже никто в деревне не умеет играть, мастер. Даже на спор в верхонках играл. Играет так, что слёзы сами собой бегут. А праздник без застолья — не праздник. А застолье без рюмки, что справка без печати.
Помаленьку-потихоньку так втянулся, что сам потом праздники искал. А если не находил, так устраивал праздник на работе. Спрячет за стопкой журналов «В помощь клубному работнику» поллитровочку, — и весь день весел да распевен. Правда, характер стал портиться, ему слово — он пять поперёк. Дошло до того, что с завклубом подрался, колонки расколотил. Милицию вызывали, дело завели.
По первой судимости дали условно, да только к худому это привело. Решил, мол, поигрались и простили. Дома стало неприютно, без мужского догляда и ребятня растёт, и жена мыкается — дрова добывать некому. Всё через копеечку, а их у библиотекаря не так и много. А народ как будто не видит, и по-прежнему Славка — первый гость на гулянках. И снова наливают, наливают.
Потухли глаза у Ларисы, будто кто ясные окошки серой пеленой в непогоду затянул. Фигура погрузнела, оплавилась тающей свечой. И заглядываться на неё как-то перестали. Если провожали взглядом, то жалеючи и её, и ребятишек.
Первый раз Славка поднял руку на жену, когда младшему, Сашке, было три года. Избил её, приметив, что вытащила она из кармана его зарплату. Даже не избил, а тряхнул, грубо схватив за отвороты куртки у самого лица. Она испуганно зажмурилась, и от того, что не противостояла ему, а покорно сжалась, ожидая удара, стало ему ещё обиднее: толкнул её, вроде и несильно, но спиной и затылком об угол дома приложилась. Старший пацан, Лёнька, услышав крики, выскочил из веранды и, увидев, как отец замахнулся, с криком: «Сто-о-ой!» бросился на отцову руку. Схватив её, повис всем телом, как щенок, и скулил, скулил, не останавливаясь: «Не трогай мамку!» И глазищи мамкины, только не беззащитные, а затравленные какие-то.
Неожиданное заступничество сына отрезвило. Махнув безнадёжно рукой, побрёл со двора. Ночевал в клубе, в каморке для музыкальных инструментов, где у него имелся лежак из старых декораций, застеленный каким-то тряпьём.
Отработав через пень-колоду наутро свои часы, занимаясь с бумагами, подумывал, где бы похмелиться. Купить было не на что, в долг не давали. К обеду побрёл домой, в надежде не только пообедать, но и потребовать хотя бы часть денег. Жена была в отпуске, и на работе в клубе встречи не случилось.
Стоя у плиты, она помешивала какое-то варево, безучастно глядя в окно.
— Лариска! Ты мне хоть стольник дай, долги раздать.
— Зачем лез в долги? У тебя трое ребятишек! Ты думаешь, как их кормить, во что одеть?
— Думаю! Дай деньги, раздам долги, а остальное — твоё. Я больше не буду занимать. Завязываю завтра.
— Да ты двадцать раз это говорил. Стыдно хоть? А перед детьми? Им же в школу стыдобушка идти: одеты в самую худую одежду, да ещё папашу славят чуть не в каждом доме: там у ворот упал и уснул, там подрался, там репетиции на работе сорвал. Люди пришли, а руководитель пьяный! — Жена сдерживала себя, говорила ровным тоном, чтобы не завестись при ребятишках, маленького не испугать. Но резковатые движения половника выдавали то, что творилось на душе.
— Не зуди! Налей тарелку, пойду долги раздавать. — Громко бряцая носиком умывальника, Славка умылся, пригладил пятернёй былой чуб и с размаху сел за стол. Жена так же размашисто сунула ему тарелку борща, отрезала хлеба и положила рядом с тарелкой.
Славка хватанул ложку и грязно выругался — кипятком обожгло всё нёбо.
— Сказать што ли не могла, что горячий? — взьярился он.
— Ты не видел, что у печи стою, размешиваю? Совсем мозги расплавил пойлом своим?
— Давай деньги! Подавись своим обедом, — выскочил он из-за стола и шагнул к ней. Жена испуганно попятилась, а потом бочком-бочком переместилась к комнате, где притих младший. Старших пока не было из школы. Славка прикрикнул:
— Деньги где? — снова схватил он жену за плечи, дыша вонью перегара прямо в лицо.
— На! — Крутанувшись, она вывернулась, взяла на серванте кошелёк и бросила его прямо в лицо мужу. Тот, выбрав из кошелька несколько купюр, вышел из дома.
Раздав долги в магазины, на остаток купил и пол-литра. На праздники давно никто не звал, да и не хотелось уже играть там клоуна-весельчака…
До самой ночи оставался в каморке. Намеревался пойти домой, да тут же вспоминал глаза жены, когда требовал с неё деньги. Стало стыдно. Вспомнилось давнее: как везли из роддома первенца. Как он потом не мог работать — отпрашивался каждый час, чтобы взглянуть на розовые пальчики и пяточки ребёнка. Как всё не мог поверить, что это — его кроха, его создание… Куда всё ушло?
Утром, проснувшись в душной своей каморе, вскочил, бросился домой. Пообещал ведь начать жизнь без долгов и пьянок. Светило ранее солнышко, тёплым светом заливая его улицу. Пустые старенькие качели, где так любили баловаться ребятишки, раскачивались от порывов. Бежал он по улице, навстречу свежему ветерку с реки и знал: теперь-то уж точно не запьёт. Будто ветром этим свежим речным в одночасье выдуло всю дрянь из головы.
Поднявшись на крылечко, подивился, что нет ни одной детской пары обуви. Да и Ларискиной тоже. Вначале и не подумал, к чему это. И только войдя в дом, сходу приметил, что исчезли и детские, и женские вещи — с вешалки у двери, со стульев, с бортиков детской кроватки. И это сразу резануло по глазам.
— Ушла?! Ушла, паскуда! — скрипнул зубами Славка и в каком-то упоении взялся крушить всё, что попалось под руку: посуду, табуретки, детскую кроватку. И в этот момент нелегкая, видать, принесла Саню Ковальца, местного водителя. Зашёл сказать, что увёз жену на поезд, чтобы не искал по деревне. Распалённый их побегом, метнул Славка топор в уходящего из избы Ковальца. Хорошо, трясущиеся с похмелья руки подвели — топор пролетел мимо, задев плечо уже на излёте.
Потом был суд, и упекли Славку в казённый дом на долгих пять лет, сложив и условный прежний и свежий сроки.
Хорошо, что покушение на убийство отмели, а то вообще бы
