неопределенность; незнание того, что будет дальше.
Сложив крылья, крапивница пила арбузный сок. Я посмотрела на нее так, будто хотела запомнить, и, полная необъяснимой злости, захлопнула дверцу.
Кот быстро съел мои угощения и ушел восвояси. С его уходом я ощутила такую усталость, что решила сразу лечь спать. Я залезла под одеяло в штанах и футболке, но потом встала, чтобы натянуть еще и носки. Ночью было холодно. Я куталась в одеяло, как в кокон, накрыв себя с головой. Мне казалось, я больше никогда не смогу согреться.
Ну как ты могла умереть!
Я закрыла глаза и ясно увидела себя посреди заснеженного кладбища, где хоронила отца. Смерзшиеся комья ударялись о крышку гроба гулом оркестровых труб, торжественным и глубоким, но длилось это недолго. Прошло не больше пяти минут, как двое парней в странной спешке наглухо засыпали могилу землей. Это подействовало на меня сильнее всего: только тогда я поверила, что его больше нет.
Ночью грянула буря. Молнии отбивали послание шрифтом Брайля. Точка-тире, точка-тире. Все гудело, гремело, лязгало. Ломались деревья. С шумом падали стекла. Я лежала прибитая ураганом. Я превращалась в корягу. Я покрывалась мхом. Мне нужно было сбросить это оцепенение, и я осторожно коснулась руками бедер, сжала живот. Кололо под лопаткой, напротив сердца. Чтобы успокоить сбитое дыхание, я стала читать всплывшее в памяти стихотворение. Сначала про себя, потом во весь голос. «Возьми на радость из моих ладоней / Немного солнца и немного меда, / Как нам велели пчелы Персефоны». Как нам велели пчелы Персефоны. Как нам велели пчелы Персефоны… Как я уснула, не помню.
Утром меня разбудил холодный белый свет. Я села на кровати, набросив на плечи одеяло, забыв об ужасах минувшей ночи. Осознание накатило вдруг. Так приходят на смену счастливому забвению воспоминания о разрушительной войне, потрясающе ясные. Я вскочила и бросилась к окну. Стекла были целыми, но за ними не было ничего. Я вглядывалась в бессмысленную белость, пока она не начала дробиться на крохотные пиксели. Это был снег.
Снег шел не прекращаясь, и вскоре земля, дома, деревья, даже небо были стерты им, вычищены светящейся белизной отсутствия.
Я накинула на плечи ветровку и высунулась на улицу. Осветленный просторный воздух стоял как вмешенное в воду молоко. Со звериной осторожностью я ступила на крыльцо, и снег мягко заскрипел под моими ногами. Я наклонилась и зачерпнула его ладонью. Снежная рыхлость искрилась, струилась между пальцами. Я сжала ее в рассыпающийся комок, поднесла ко рту, вжалась в него губами. Стекляшки снежинок таяли под моим горячим дыханием, и снег темным пятном стекал мне на футболку.
Я вернулась в дом. Я ходила по комнате. Я не находила себе места и то подолгу лежала в кровати, то садилась за стол и открывала готовый разрядиться ноутбук, бездумно щелкала открытые вкладки.
Следующие дни сцепились в один – бесконечно долгий. Я, кажется, просыпалась и ложилась спать, что-то ела, топила печь и обмывалась в предбаннике теплой водой, нагретой в жестяном тазу. Редкие вылазки на улицу ограничивались короткими перебежками до кухни или дровяника и обратно. Я оказалась в заточении.
Когда-то я читала про художницу, которая придумала такой перформанс: на протяжении нескольких дней она сидела в заставленной зелеными растениями комнате и читала им философские тексты. Так она не просто разговаривала с цветами, но, учитывая, что растения питаются углекислым газом нашего дыхания, скармливала им язык и смыслы, идеи и концепции. Теперь, когда и я оказалась в такой комнате, мне не оставалось ничего, кроме как рассказывать нашу с тобой историю увядающим цветам.
«Мы познакомились случайно: я искала соседку, а она – квартиру – и прожили вместе три года. Эта наша жизнь не была интересной, потому что была счастливой. Нам было очень просто вместе. Как будто задолго до встречи мы уже знали друг друга. (Интересно, что, когда берешься описывать благополучные отношения, на ум приходят только банальности.) Конечно, ссоры иногда случались, но они быстро забывались и значили не больше дождя за окном. Мне нравилось, что она умела злиться, не разрушая все вокруг, напротив: на этой энергии можно было построить город. Я так не могла и подолгу копила злость внутри, пока она не испепеляла меня до полного безразличия, и, наверное, в какой-то момент именно это и произошло. Хотя, возможно, все было не так, ведь память как прожектор: высвечивая что-то одно, она прячет в тени все остальное.
И не то чтобы мы сходились во всем: у нас были разные жизненные стратегии и разные взгляды на многое, в том числе на мужчин и отношения. Меня раздражало, что, едва встретив кого-то потенциально надежного, она, не задумываясь, разменивала свои таланты и стремление к собственному успеху на покой и сытость, которые обещала роль второй половины. И когда на празднике в летнем саду она встретила высокого грека с водянистыми глазами, я сразу поняла, что она уедет за ним. Так и вышло.
У нее был талант к языкам, и, пока он ждал ее в Афинах, она без труда выучила греческий. Три месяца, что она готовила документы, чужой язык все время звучал в нашей квартире. Я предупреждала, что вернусь поздно, и она кивала: кала – “хорошо”. Она не приходила ночевать, а наутро пожимала плечами: сигноми – “извини”. Эти словечки навсегда застряли у меня в голове. Все происходило так медленно, что я не заметила, как мы отдалились. Андио. До свидания.
Когда она переехала в Грецию, мы какое-то время не общались. Но она скучала по русскому, а я скучала по ней. И мы начали записывать друг другу долгие голосовые сообщения. Это не был диалог – скорее, аудиозаметки, дневники о двух разных жизнях, которыми мы делились друг с другом; они стали нашим утешением в разлуке. Она много рассказывала о новой жизни в Афинах. О том, как покупала на рыбном рынке черных угрей с большими глазами, как видела в одном древнем храме голову, удивительно похожую на Христа, как собирала на побережье Эгейского моря Conus ventricosus – маленькие конусные ракушки кофейного цвета – и однажды уколола палец, и рука распухла и разболелась от яда… Когда в отпуск я приехала к ней в гости, она была рада мне как самому близкому другу. Тот декабрьский день, когда мы поднялись на просторный каменный холм, с которого открывался вид на Акрополь, был моим последним днем в Афинах. С утра было ясно, но к обеду небо потемнело, разыгралась гроза. Ветер вскидывал волосы, и пальто
