буркнул я. – Нервы…
– Да я сама тоже… Ты извини, ладно?
Я пожал плечами и сел в траву, поглядел на чумазые ладони. На правой красовалась глубокая царапина в форме полумесяца.
– К тому же за мной последнее желание.
Я не мог припомнить, чтобы она обещала, но возражать не стал. Хотя, одно, тем более, последнее желание, – бессмысленно. Поэтому ничего умнее сигареты и не приходит в голову на эшафоте. Я поднял голову – надо мной плыли облака, незатейливые, будто нарисованные художником-примитивистом.
– А можно я на потом оставлю? – спросил.
– Конечно, – покладисто согласилась Ева. – Видишь, кое-что ты всё-таки понял.
Да, кое-что. Процесс важнее результата – раз. Некоторые истины невозможно объяснить, до них можно лишь своим умом дойти, иногда доползти на карачках, на кулаках. Это – два. И третье, самое важное: последнее желание – оно вроде атомной бомбы. Его нельзя использовать. Сила последнего желания не в исполнении, а лишь в возможности его исполнения. Эфемерное гораздо мощней материального. Инфантильная привязанность к предметной стороне мира отвлекает нас от понимания его сути.
– Молодец, – с материнской ноткой похвалила Ева. – Да, и ещё: всё гораздо проще. Как только тебе начинают вкручивать какие-то головоломки – будь то экономика, политика или отношения с бабой, так и знай – врут.
– А смысл жизни? А счастье? С этим как?
– Элементарно. Возьмём, к примеру тебя.
Я настороженно выпрямился. Меня задел её тон, легкомысленный и игривый – так болтают о чепухе, вроде скандала в малознакомой семье, где муж оказался гомосексуалистом, жена спилась, а дочь приняла магометанство и убежала с горнолыжным инструктором в Афганистан.
– Вот ты – человек творческой профессии.
Я кивнул, ожидая какого-то обидного дополнения. Но Ева перешла к сути и отчеканила:
– Люби, что делаешь. Делай, что любишь.
Я ждал продолжения, но она молчала.
– И всё? – мне не удалось скрыть разочарования. Она фыркнула.
– Вот! Об этом я и толкую! Ты ожидал услышать наукообразную ахинею с малопонятными словами, которыми так любят козырять проходимцы, называющие себя философами и психологами.
– Нет… Но…
– Никаких таких но! Принцип устройства прост. Механика одна и та же. В основе всего – энергия. Энергия, переходящая из одного вида в другой. И всё. Любое творение – картина, симфония, книга – это результат приложения энергии. Энергии любви или ненависти. Можно писать любовью – как Моцарт, а можно страхом – как Шостакович. У энергии безумия свои оттенки: жемчужная – Врубеля или васильково-соломенная Ван-Гога. Злость и ненависть похожи, но у злости больше красного, ненависть оперирует в чёрно-сером спектре – Отто Дикс, например. Или поздний Гойя.
– А Дали?
– Дали – пижон. Ты ещё Церетели вспомни. Мы же говорим о творцах, а не об имитаторах. Отсутствие страсти – вот что выдаёт имитатора. Страсть может быть буйной, вроде Рубенсовской. Или как у Делакруа – помнишь его мавританский цикл? «Охоту на львов» или «Резню в Алеппо»? А может тлеть тихо, неприметно. Как у Вермеера или Рембрандта.
Она замолчала, я слизнул кровь с ладони и сплюнул. Тень от облака неслась по лужайке, точно кто-то наверху спешно менял декорации – яркий свет сделал всё вокруг ярким и трехмерным. Вспыхнула мокрая трава, листья заблестели, как глянцевые. Луч продрался сквозь крону сосны и, угодив в пруд, рассыпался на сотню солнечных зайчиков. Вот уж точно – если тебе не нравится погода в Вермонте, просто подожди пятнадцать минут.
– Вот так, примерно, – её голос теперь доносился откуда-то сверху, я задрал голову, там плыло облако с голубой дырой в форме сердца. – Моментальная трансформация плоского и скучного в живое и радостное. Искусство в чистом виде.
Было слышно, что она улыбается. После добавила:
– И последнее…
– Что?
– Умойся. Смотреть стыдно.
Я кивнул. Поднялся с травы, отряхнул колени. Джинсы и куртка были безнадёжно испорчены.
– Ну всё, – сказала она. – Иди.
– Всё?
– Всё.
Смена декораций – солнце скрылось за облаком. По листве пробежал ветер. Сквозь шумный шелест с реки донёсся кряк утки. Всё.
– Ева? – позвал я.
Позвал так, на всякий случай. Прекрасно знал, что её уже нет. Постоял с минуту, рассеянно разглядывая траву под ногами. Не знаю почему пошёл не к дому, а в сторону пруда. Каменные ступени спускались в янтарную воду, на верхней ступеньке грелись на мелководье мальки форели. Услышав шаги, они брызнули врассыпную.
Я стянул резиновые сапоги, правый носок был в крови. Должно быть пропорол колючей проволокой. Раздеваться было лень, я осторожно шагнул на скользкий камень, постоял, осмелевшие мальки вернулись, начали тыкаться в носки. Вода оказалась теплей, чем я ожидал. Комнатной температуры, что называется. Я шагнул ниже. Любопытный тритон, похожий на крошечного динозавра, плавным брассом обогнул моё колено и сонно застыл в сантиметре от поверхности. Я зашёл по пояс, потом по грудь. Вода пробиралась внутрь одежды, куртка надулась пузырём на спине. Ступени кончились, под ногами был песок. Я оттолкнулся, легко и бесшумно поплыл на середину пруда. Скользил плавно, как это делают коварные аллигаторы в болотах дельты Миссисипи. Или там живут крокодилы? Никогда не понимал разницы.
Я лежал на спине, раскинув руки крестом. Две старых сосны, что росли на самом берегу напротив друг друга, смыкали надо мной могучие лапы. На ветках правой висели зелёные шишки, левая сосна, похоже, болела – шишек не было, нижние ветви превратились в сухие коряги. Над соснами синело небо и текли равнодушные облака, подо мной было три метра озёрной воды. Ближайший сосед обитал в пяти километрах. До Нью-Йорка шесть часов на машине. Если без пробок. До Вашингтона – десять.
Я висел между небом и землёй. Одинокий, никому не нужный, вздорный и не очень умный эгоист. Он парит – скажет поэт, болтается – поправит прозаик. На самом деле я погружался – одежда намокла, становилась тяжелей и я постепенно начал уходить под воду. Тонуть.
Надо мной пронеслись две малиновки. Приземлились в орешнике и устроили там базар. Ни кустов, да и самих птиц я не видел, но знал, что орехи уже созрели. Или почти созрели – малиновки у нас соревнуются с белками и зелёные орехи всё-таки лучше чем никаких орехов. Нет, всё-таки птицей я бы не хотел стать. Уж лучше аллигатором. Хотя, с другой стороны, полёт. Но ведь наверняка осточертеет на второй день, будешь сидеть на ветке и смотреть телевизор – или что у них там вместо этого.
Я погружался. Пузырьки воздуха щекотно ползли по спине, находили лазейки в одежде и бесшумно выскакивали на поверхность. Одинокая лягушка деликатно пела в зарослях ириса. Он топорщился вдоль берега
