Глава пятая. На Москве
Первое время в пути купец сам не дал Тарасу рта раскрыть – пересказывал байки брата своего, Ермила-ярославца, о том, как побывал тот на Сечи.
Тарас же думу думал: чудно у москалей! Сидят в осаде да с ворогами-осадниками и торгуют. Видать, так москалям веселее живётся, когда скучно подолгу в осаде сидеть.
По сказкам Ермила, выходили сечевики самым легким на богатство народом. Персидский ковёр отдавали за бутылку рейнского, целую хоругвь золотой ханской утвари – за добрую костяную люльку, датскую или голландскую. А бывало, всякое богатство валялось у них просто в пыли на майдане – подходи, бери, что глаз жалит.
Тарас поправлял:
– Так то неправда, небилиця… хіба що в перший день після походу вдалого, і то до заходу сонця[40].
Доезжали до Москвы не прямым путем, а всякими околицами да дымными посадами, кое-где порушенными да почерневшими от пала. По пути встретились с небольшим, но грозным отрядом, богатым одеждами, броней и флюгерами.
Купец, хоть и снял шапку, да приветствовал дворянина московского по-свойски:
– Здрав будь, княже Петре Константинов! Опять на Москве не усиделось? Тесно ли?
– А и по тебе видать, Оковал, не просторно тебе в вотчинке Шуйского, – уж шапки-то не сымая, отвечал с седла на прекрасном сером жеребце встречный князь. – Новый воз прелестных грамот на Москву везёшь?
«Прелестными грамотами» именовали листки-воззвания тушинского царя к москвичам – скидывать с трона Шуйского и принимать его, Дмитрея Иваныча.
Купец не поддался:
– Поищи, княже, покопай сам, авось Шуйский ещё вотчину подкинет, назад повернёшь…
Князь только плюнул с седла меж конём и возами, немцам в ноги, но немцы остались невозмутимы.
– Заново тебя обидели Шуйские, княже Петре? – уже поворотив голову, крикнул вослед купец.
Князек только с под низу рукой махнул.
– Вот видал – перелёток! – недобро хмыкнув, сказал купец Тарасу. – Уж третий раз туда-сюда носится, то одному царю присягнет, то другому, набивает себе цену. Умеет жить. Учись, Тараска!
И на миг провалился взор купца куда-то в глубину потёмков души его, словно тень облака пронеслась по его лицу.
– Ищет себе кол поострее, – с хрипотцой, глухо добавил купец. – Али плаху поглаже – чтобы щёку не занозить, покуда топор в размашку идёт.
По коренной Москве уж ехали, миновав древяный город-Скородум, – так у Тараса шею заломило! Верно о Москве-то баяли – не счесть храмов чудесных, кресты чаще звёзд небесных посреди дневного небосвода сверкают, на всех ворон и галок не хватает. Краса!
Купец Никита Арсеньев Оковал, тот как шапку скинул, так и не надевал боле – на каждую маковку крестился широко, с душою.
Хоть и вверх, в небеса глядел Тарас, а краем взора и землю охватывал. Отмечал он про себя, что улицы в Москве пошире, нежели в Киеве, однако ж простору нет – ограды кругом стоят, что тыны сечевые, и едешь меж них, как в глубоком овраге. Жители же срядой побогаче киевских будут, однако ж суетливее тех. Мимо, вперед да назад носятся, как угорелые. Хлопот у них, видать, поболе… Или осада жжёт… Хотя и не скажешь сразу, что в горе они от вражеской осады.
– Тпру, приехали! – вдруг да сразу осадил купец.
Тарас опустил взор. Увидел он перед собой врата иным городским под стать, а по сторонам от врат – такой тын, что на приступ не менее трёх куреней нужно да с гарматой.
Распахнулись врата. Въехали в просторный двор. И вновь подивился Тарас: будто в немецкую крепость въехали! Будто в сам Кудак, что на порогах, когда там наёмный немецкий гарнизон сидел! Сплошь немецкие кнехты ходили по двору, а какая-то купцова челядь – в обход их да шустро бегала. А степенней всех шествовали гуси и пара петелей окраса жги-огонь.
А уж при виде хором купца Никиты Артемьева Оковала Тарас и вовсе оцепенел, как случалось с ним. Добро, что купец в хлопотах того не приметил. Те хоромы и всю Сечевую Избу с галереей и бельведером могли посрамить. В три яруса вздымались они, а нижний и вовсе из камня крепостного был сложен!
Себя не помня, вдруг оказался Тарас и в светлице тех хором, у стола широченного и предлинного. На тот стол целый воз можно было поставить с парой чумацких волов. А снеди-то! Не врали про хлебосольство москалей. Изготовился умирать за тем столом Тарас, не откажешь ведь доброму хозяину.
Однако ж первым делом помолились. Тарас с облегчением вздохнул, когда увидал в красном углу светлицы образа великие, впору любому храму в местный ряд по сторонам от Царских врат. Спас, Пресвятая Богородица, Никола Чудотворец, а еще – Никита Великомученик.
Молились вчетвером. Успел Тарас завести знакомство с сыновьями купца.
– Вот старшой мой – Андрей! Назван в честь апостола Андрея Первозванного, поелику первенец, – важно представил старшего купец. – Смекай!
Андрей был ровесником Тарасу, однако ж выглядел куда старше. Не в отца полный, грузноватый, с большими и пухлыми кистями рук, с незлым, но тяжёлым и недоверчивым взором. Недлинная, прямо обручем тёмно-русая борода делала его лицо совсем круглым.
Младший, отрок лет пятнадцати, был назван уж в честь деда, Артемием, и гляделся полной противоположностью старшему брату – худым, прямым, с узким живым лицом.
Мать обоих, а супруга Никиты Артемьева, Евфросинья, скончалась давно, вскоре после рождения младшего сына, и больше купец не женился: детям мачехи не желал и лишь порой на больших ярмарках баловался, с тех ярмарок тотчас спеша к духовнику на исповедь и всецелое покаяние.
Сели за стол, взялись за важное дело. Купец сам угощал, а старший сын его поглядывал.
Внезапно купец опустил руки на стол, осклабился и стал умильно смотреть куда-то вдаль. А потом и проговорил громко:
– Да что ж ты холопкой-то в щель подглядываешь! Не таись, Алёна! Хочешь видеть – иди и смотри, как то в Писании сказано! Ты тут тоже хозяйка!
Шелохнулся какой-то легкий ветерок в сторонке да сбоку от Тараса, и услыхал он голосок самого звонкого колокольца чище, самого чистого родника свежее:
– Здравствуй, тятя! И братья, здравствуйте! Здравствуй, и гость дорогой!
Повернулся Тарас – и пропал! Добро хоть успел проглотить кусок пирога с осетриной, а то бы и с жизнью расстался в мучениях удушья!
Красу описывать – только портить! Чудесна была дочь купца Никиты Артемьева Оковала, родившаяся меж двух братьев своих. Светленькая, едва не прозрачная, как перистое утреннее облачко, прямой, ровной статью она была в своего младшего брата, однако ж и во взгляде как бы серебряно-золотистого её взора, и в поступи, и во всей фигуре, и
