сместили большую кницу, которая была прикреплена к носу корабля шестью длинными железными болтами. Я послал всех плотников поставить кницу на место, но они никак не могли с этим справиться. Тогда я приказал повернуть судно, а затем, действуя рулем, подвести корабль вплотную ко льду, чтобы его давление заставило кницу стать на место. И лед это сделал не хуже, чем 20 плотников.
17 июля я приказал «Лампрею» идти впереди, чтобы отыскать якорную стоянку, а сам следовал за ним на «Уникорне». И вот, благодарение богу, мы нашли хорошую стоянку, где и бросили якорь.
На следующий день я разослал людей с поручением разыскать местных жителей, но к полудню они вернулись, никого не обнаружив. Однако было замечено много мест, где раньше побывали люди.
18 июля мы заметили людей на южном берегу гавани, и я незамедлительно приказал гребцам сесть в лодку и направился туда сам.
Увидев, что я приближаюсь к берегу, туземцы остались там же, сложив свое оружие и рыболовные снасти за камни. Когда я приблизился, они ответили на все мои приветствия, но упорно держались между мной и тем местом, где было спрятано оружие.
Я взял в руки некоторые образцы их оружия и снастей и стал их рассматривать. Тогда они тотчас же дали мне понять, что скорее согласились бы потерять всю одежду и остаться голыми и босыми, чем лишиться оружия и снастей. Коснувшись рта, они показали, что только эти предметы дают им возможность прокормиться. Тут я положил все взятые вещи на землю и туземцы захлопали в ладоши, устремили взор в небо и стали всячески изъявлять свою радость. Я подарил им ножи и разного рода изделия из железа. Одного из моих людей, очень смуглого и черноволосого, туземцы бросились обнимать, несомненно приняв его за соплеменника.
Я надеялся 19 июля установить дальнейшие связи с туземцами, но тщетно, ибо, хотя я и простоял здесь до 22 июля, никто из них ко мне не пришел. Отсюда можно сделать вывод, что они, несомненно, подчиняются каким-то властям, которые запретили им подходить к нам.
23 июля мы увидели, что со всех сторон окружены льдом и не сможем из него выбраться. Тогда мы привязали «Лампрей» к «Уникорну», убрали стеньги (начинался сильный шторм) и стали дрейфовать, отдавшись на волю ветра и льда. Следующей ночью натиск льда был столь сильным и мы были так плотно зажаты, что нам некуда было отойти. И вот льдом раздробило на куски четыре якоря на носу «Лампрея». Мало того, лед пробился и под киль судна, так что повсюду от носа до кормы можно было свободно просунуть руку.
25 июля я едва не лишился двух людей, которым было приказано достать кошку, заброшенную на большую льдину, так, чтобы можно было повернуть судно. В тот же день лед раздробил на куски перо руля «Уникорна». Весь следующий день суда оставались на том же месте, не двигаясь ни взад, ни вперед. Мы попали в большую беду, и нас охватило отчаяние. Не зная, что предпринять, мы положились на волю божью.
31 июля прилив отнес нас ближе к берегу и мы, пройдя над подводными скалами, вошли в небольшую бухту. Здесь льды угрожали нам не так сильно. Но люди вконец измотались и уже не могли продолжать свою тяжелую работу: отталкивать льдины от судна и беспрерывно травить и выбирать концы.
5 августа днем лед стал тоньше и его начало относить дрейфом. Тогда я приказал навести порядок в трюме, перелить пиво в новые бочки, набрать воды и подготовиться к отплытию. Но 8 августа выпало столько снегу, что все горы были им покрыты, а на палубе лежал слой толщиной шесть дюймов. В тот же день мы на этом месте, которое назвали Харесунд [Заячий залив], ибо здесь водилось много зайцев, похоронили матроса Андерса Стаффуангера.
Так продолжалось наше плавание много дней, пока в конце концов мы не вышли из Гудзонова залива. Оттуда мы взяли курс на юг-юго-запад и шли так три дня и три ночи, пока опять не достигли земли у зимовки Йенса Мунка[55], как я назвал устье открытой нами реки на западном берегу этого большого залива.
7 сентября. И вот когда мы вошли в упомянутую гавань, хотя и с большими трудностями из-за ветра, шторма, снега, грозы и тумана, я приказал организовать на берегу вахту и поддерживать огонь, чтобы «Лампрей», который отбился во время сильного шторма, смог нас найти. Это судно присоединилось к нам 9 сентября.
Команды страшно измотались во время шторма и перенесли много иных трудностей и бедствий, а часть матросов из-за этого заболела. Поэтому я приказал перенести больных на берег, и мы набрали там для них морошки, крыжовника и других ягод. Я велел также, чтобы на берегу беспрерывно горел большой костер, благодаря чему они обогрелись, и со временем все выздоровели.
10 и 11 сентября разразился такой ужасный шторм и снежный буран, что мы ничего не могли предпринять.
Рано утром следующего дня к воде у судна спустился большой белый медведь и начал пожирать мясо белухи, добытой мною за день до этого. Я застрелил медведя, и всем захотелось отведать его мяса, на что было дано разрешение. Я только велел повару сначала немного отварить его в кипятке, а затем положить на ночь в уксус. Мне в каюту тоже принесли два-три куска жареной медвежатины. Она была приятной на вкус и никому не причинила вреда.
16 сентября возвратился Ян Петерсон, обследовавший на шлюпке побережье на западной стороне гавани. Он сообщил, что никаких бухт не обнаружил, берег низкий, ровный и лесистый и там вряд ли можно найти безопасное место для судна. В тот же день с северо-востока надвинулся сильный буран.
До 18 сентября мы ничего другого не знали, кроме мороза и бурана. Тут мы стали совещаться, что же следует предпринять. Все офицеры пришли к единодушному мнению и приняли следующее решение: поскольку надвигается очень тяжелая и суровая зима и по мере ее приближения погода с каждым днем становится все хуже, нужно отвести суда в самое безопасное убежище. Правда, все стоянки казались одинаково неудобными, но надо было найти такую, где корабли были бы по крайней мере укрыты от дрейфующего льда. И вот на следующий день
