людей и названия улиц, стал мнителен, машину водил всё хуже, видимо, потому что за рулём был слишком напряжён, не полагаясь на свою память и быструю реакцию. Признался мне, что пару раз не мог вспомнить, где положил деньги, чего раньше с ним не могло случиться ни при каких обстоятельствах. Его суждения уже были не такими глубокими и верными, как прежде.
Но, странное дело, чем больше я замечал за ним все эти «слабости», тем бОльшую близость к нему испытывал. Я чувствовал, что нас будто тянет друг к другу какими-то внутренними магнитами. Теперь все его недостатки, его скверный характер, грубость, чёрствость, скандализм — то, что я когда-то терпеть не мог, что вызывало у меня стойкую неприязнь и раздражение, теперь всё это я принимал и принимал совершенно спокойно. И даже удивлялся, почему эти его черты до такой степени когда-то так сильно бесили и угнетали меня. «Почему я постоянно ждал и требовал от него чего-то? Да, я хотел, чтобы он был другим. Но он не должен был быть другим. Он мне дан таким. Судьба распорядилась так, чтобы именно он был моим отцом, он — и никто другой».
Теперь на пути нашей взаимной любви не было никаких преград. Замечая в нём признаки приблизившегося увядания, я очень отчётливо услышал «тиканье часов». Я тяжело расставался с безобидной, на первый взгляд, но очень опасной иллюзией, что в жизни якобы всё можно изменить и исправить и «что это никогда не поздно». Я уже ясно понимал, что изменить можно не всё, и что жизнь — как река, течёт только в одном направлении, но никогда не потечёт вспять. С каждым днём течение жизни уносит частичку нас, уносит куда-то в неведомое, откуда уже никто никогда не придёт.
Я помню, мама, когда мы с ней говорили про отца, всегда повторяла одно и то же: «Прости его. Ты должен учиться прощать, сынок». Мама умела прощать. Я старался научиться этому искусству у неё — искусству прощать. И я преуспел во многом: я прощал мелкие и крупные гадости своим коллегам на работе, родственникам, приятелям. Я знал, что я тоже не безгрешен, поэтому тоже рассчитывал на прощение — от других. Я знал, что обида и ненависть подтачивают и разрушают нас изнутри, а прощение лечит. Я научился прощать всех, кроме него, сколько бы я ни старался это сделать.
И вот, когда я уже не надеялся, что когда-нибудь это произойдёт, я неожиданно обнаружил в своей душе какие-то глубокие изменения. Они начали происходить сами по себе, помимо моей воли и почти без моих усилий. Я открывал для себя отца, открывал его для себя по-новому, таким, каким я его всегда знал, но никогда не принимал и не любил. Кто знает, может, и любил всё-таки, но уж очень непросто мне было до той любви «достучаться» и узнать о её существовании.
И только теперь, во время проклятой пандемии, когда наши жизни оказались на чашах весов, когда он стал заметно сдавать, только теперь я узнал, что такое прощение и любовь к отцу…
Однажды отец мне сообщил, что составил доверенность у адвоката на то, что я имею полное право распоряжаться всеми его сбережениями, которые хранятся на его банковскому счету. Двести пятьдесят тысяч долларов. Четверть миллиона! «Мне эти деньги тратить почти не на что, сколько мне, старику, надо? Отдавать их, кроме тебя, мне некому. А в могилу я их всё равно не унесу — багажник к гробу не приделаешь. Э-эх…»
Какой неожиданный поступок с его стороны! Впрочем, я ожидал, что так и произойдёт.
Дела сердечные
Однажды под вечер я бродил по солт-маршу. Остановившись, долго смотрел на возвышавшееся соколиное гнездо вдали. В гнезде никого не было, за лето птенцы уже выросли и разлетелись. На одном из столбов неподалёку от гнёзда неподвижным тёмным пятном сидел сокол, сложив крылья.
Я смотрел на эту птицу, и в моей памяти пронеслись эпизоды, когда Эми впервые увидела здесь этих птиц и сразу поверила, что в неё вселилась душа сокола. И как причудливо после этого в нашу жизнь вплелась соколиная «тема», одарив нас обоих фантастически-прекрасными, незабываемыми минутами.
Но сейчас сидевший на столбе сокол выглядел безобразно. Птица была уродливой, злой, насупленной. Моё сердце наполнилось отчаяньем и гневом. Я решил, что должен застрелить эту птицу. И только таким образом я избавлюсь от птичьего наваждения, а вместе с этим — от воспоминаний об Эми.
«Довольно. Так дальше продолжаться не может. Эми не должна быть такой чувствительной и обидчивой. Она вообще не понимает шуток. Нельзя всё воспринимать настолько серьёзно и всё превращать в трагедию! А реальность такова: она бросила меня и уехала чёрт знает куда. Кто знает, что с ней сейчас? Может, отец прав: нашла себе нового ёб. ря, из которого тянет деньги. Она ненадёжная, как перелётная птичка, которая неизвестно, вернётся ли. Я должен её забыть, подумать о себе, найти себе другую женщину. Но вначале я должен застрелить птицу».
Придя домой, я открыл сейф, где хранился глок и патроны. Зарядил обойму и вставил её в пистолет. Направил пистолет в пустое окно. Пистолет был нетяжёлый, с удобной рукоятью.
«Финита ля комеди. Конец романа».
Я направился к выходу, чтобы идти на залив, сделал пару шагов. Вдруг почувствовал, что у меня опять начинает колоть в сердце. В последние месяцы у меня сердце покалывало в течение дня, иногда сильнее, иногда слабее. (Потому-то я так дотошно расспрашивал отца о его сердечных делах.) Но в последнюю неделю я просыпался ночью из-за внезапного сильного сердцебиения и подолгу не мог заснуть, лежал и ждал, пока оно успокоится, а в течение дня меня одолевала сильная слабость.
Сейчас, в эту минуту, выходя из квартиры, я почувствовал, что у меня в груди похолодело. Мне стало трудно дышать. То место, где, по моим представлениям, находится сердце, неожиданно превратилось в огромную пропасть, в которую, мне показалось, я сейчас провалюсь.
Я сделал ещё шаг, успев упереться рукой в дверцу кладовки, чтобы не упасть. Стоял, наклонившись и боясь шевельнуться.
— А-а!
Мои ноги подкосились, и я рухнул на пол. Я лежал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Мне было очень холодно, холодно рукам и ногам, но холоднее всего было в груди.
Я не знаю точно, сколько времени так пролежал. Я даже не осознавал, лежал ли я на боку
