Когда к гильотине подъехала телега, на которую погрузили голову и тело, Чарльз, спотыкаясь, пошел прочь. Он вспомнил, как ругался его сосед в толпе. Сосед с завистью сказал, что палач Сансон неплохо заработает на продаже волос с головы Луи Капета. И неожиданно, еще не оправившись от потрясения, Чарльз задумался над механикой всего действа. Куда увозят тела казненных – огромное количество трупов? Что делают с их одеждой и личными вещами? Как часто точат или заменяют лезвие у «Луизетты», как называли гильотину? Не к добру были такие мысли. Но как вы можете видеть, подобная смесь темного романтизма с практицизмом типична для большинства представителей нашей семьи. Я, например, весьма практически подхожу к изучению магии, а Алан из романтических побуждений убивает носорогов.
Жилье Чарльза Бриксгема находилось недалеко от тюрьмы Консьержери. Время от времени он ходил посмотреть, как из тюрьмы выводят приговоренных. Их вели, подталкивая мушкетными прикладами, руки у них были связаны за спиной «так, – писал он в своем дневнике, – что они с трудом могли забраться в телеги. Многие падали – от неловкости ли, от страха ли, – и зеваки насмехались над упавшими. В холодный или дождливый день приговоренные крепко прижимали руки к телу, чтобы согреться и меньше дрожать». Чарльз стал пить дорогую французскую водку. Он задавал вопросы приветливому владельцу кабака на набережной, который боялся, что навлечет на себя подозрения, потому что якшается с небритым молодым англичанином, который сорит деньгами, не носит кокарды и часто забывает называть собеседника «гражданин». Но, поразмыслив, кабатчик решил, что англичанин – мелкая сошка, недостойная «Луизетты», и что доносить на него не стоит. Если гражданину так уж хочется знать, как республика избавляется от своих врагов, то пусть сходит ночью на холм за Пер-Лашез – он легко найдет нужное место, если пойдет на свет костров, – и посмотрит сам.
Гражданин англичанин так и поступил и потом уж не смог избавиться от страшных видений. Огромные костры были разведены не только для освещения – они отгоняли заразу от тех, кто копал длинные рвы, которым не было конца. Рвы заполнялись освобожденными от одежды телами врагов республики. Одежда рассортировывалась по аккуратным кучкам, в соответствии с тем, какую цену на нее установит контролер с книгой, а затем развозилась для стирки и последующей продажи. Картина этого адского лагеря (контролер в грязной синей блузе, красной шапке, с бородавкой на носу, из кармана торчит бутылка вина; он был единственным, у кого были относительно чистые руки) навсегда запечатлелась в его мозгу. И еще одна картина врезалась в память: начало февраля; ползут слухи, что проклятый Питт, министр из партии тори, почти убедил английский парламент объявить войну Франции. Чарльз идет за телегой почти до самого эшафота и видит палачей с близкого расстояния. Один из них, тот, что за старшего, – осанистый молодой человек, немного даже щеголь. Его волосы собраны в аккуратную косицу, в зубах – роза.
Лишь одно удерживало его в Париже, по его словам, «белое сияние» – он никак не мог найти прекрасную незнакомку. Приходящие письма он даже не распечатывал, среди них было одно от отца, который писал: «Предупреждаю, тебе нужно убираться оттуда. Вчера играл в карты с Ш.[6]Он был пьян, но клялся, что Чатам скоро сделает публичное заявление о начале войны. Высылаю чек на двести фунтов».
Гром над головой Чарльза Бриксгема разразился третьего февраля 1793 года. Двумя днями ранее в его квартире появилась Мари-Гортензия, и он чуть не сошел с ума от радости. Он засыпал ее множеством вопросов, которые «растрогали ее до чрезвычайности, глаза ее наполнились слезами, и она смогла вымолвить только: «Я все решила. Если я все еще тебе нужна, мы поженимся, но сразу после этого мы должны покинуть Францию».
Он побрился и впервые за много дней сменил рубаху. Они поженились в тот же день, без свидетелей (во время расцвета культа Богини Разума это было простой процедурой). Он не видел, какое имя она написала в книге регистрации браков, но ему она сказала, что ее зовут Мари-Гортензия Лонгваль…
…Терлейн завороженно смотрел, как настольная лампа наполняет красным свечением стоящий на столе стакан с портвейном. Он вздрогнул, когда низкий голос прервал течение вкрадчивого голоса Гая, и вернулся из Франции времен революции в кабинет Мантлинга.
– Лонгваль? – спросил Г. М. – Вы уверены? Это точно?
Заклятие не отпускало. Сэр Джордж Анструзер сидел, наклонившись вперед, с потухшей сигарой в пальцах, и лампа выхватывала из сумрака только верхнюю часть его тела. Мартин Лонгваль Равель странным жестом тер глаза; он уже не улыбался. Но больше всех под впечатлением оказался сам рассказчик. «Этот рассказ – дело всей его жизни», – подумал Терлейн.
– Да, ее и в самом деле так звали, – ответил Гай. – По крайней мере, у нее было право носить фамилию Лонгваль. Потом вы поймете почему. Вас заинтересовала моя легенда, не правда ли, джентльмены? Я множество раз повторял ее сам себе.
Он сделал глоток портвейна и продолжил – так человек, проснувшийся среди ночи от шума, снова погружается в сон.
– Чарльз нанял карету, и в ней они доехали до деревни Пасси, что на Сене. В тамошней гостинице они собирались провести неделю, затем отправиться в Англию. Все ее пожитки были с ней в сундуке. Когда Чарльз спросил жену, есть ли у нее родители, она ответила, что это не важно. Такой ответ вполне удовлетворил нашего юного идеалиста, который был невыносимо счастлив. Записи в его дневнике теряют связность. Он пишет, что теперь может спать по ночам; что спит как мертвый; спит, наслаждаясь счастливой усталостью, видит во сне свою новообретенную жену и просыпается обновленный. Погода стояла теплая, а во дворе уже зацветала сирень; она обожала его, а он боготворил ее; из окна гостиницы, стоявшей на холме, молодожены смотрели, как на реку опускаются розовые сумерки. Они были счастливы. Но вот в один миг их идиллия рассыпалась в прах. Даже в Аркадии слышат плачущих. Однажды Гортензия вошла к Чарльзу с белым лицом и рассказала ему, что случилось.
Франция объявила Англии войну. Жорж-Жак Дантон кричал, что развешает проклятых англичашек на каждом фонаре улицы Сен-Антонин. Французы снова надели фригийские колпаки. Хозяин гостиницы побежал доносить, что под его крышей пригрелся один из проклятых англичашек. Нашего дурачка хватило только на то, чтобы презрительно рассмеяться. Он возродился к жизни. Он возликовал, вспомнив, что по Ла-Маншу курсируют корабли лорда Гоу, готовые разнести в прах этих идиотов французов с той же легкостью, с какой ребенок отрывает головку у одуванчика. Англия, наконец, двинулась в бой, бьют барабаны! Ура английским гренадерам! Жена быстро и презрительно охладила его пыл. Она сказала: «Tu es fou, imbecile![7]Нам нужно бежать. В моем доме ты будешь в безопасности». Еще она сказала нечто, что поразило Чарльза. «Ты теперь мой муж и я не позволю тебе покинуть меня, что бы ни случилось. Что имею, я храню».
Его удивил тон ее голоса. Пока новости не успели широко распространиться, они наняли почтовую карету и понеслись в Париж; к ночи они уже были в городе и мчались по грязным улицам, а с неба лил дождь. Чарльз все старался расспросить Мари-Гортензию о ее «доме». Она отмалчивалась и лишь загадочно обронила: «Помни, что ты мой муж» – и с гордостью: «Не удивляйся, увидев богатый дом».
