– Хорошо… – задумчиво произнесла Юля, вставая. У нее перед глазами возникла Лерка, качающаяся на своих качелях, одновременно весело о чем-то болтая и заливаясь смехом, периодически замолкавшая, словно в ожидании ответа собеседника, и порой спорящая с ним. Рядом с качелями не было ни души…
По приезде домой, успев отловить дочь, норовившую сбежать во двор и буквально заставив ее помогать ей, Юля искоса наблюдала за насупленной девочкой, неохотно раскладывавшей приборы на столе. Попытавшись отвлечь девочку, мать принялась рассказывать ей смешные истории из своего детства. Лерка отмалчивалась.
Поужинав, Юля снова не позволила дочери сбежать во двор. Взяв за руку помрачневшую девочку, она отправилась с ней на детскую площадку. Лерка обреченно плелась за матерью, опустив голову и разглядывая свои туфельки. Но на площадке она вроде бы оживилась и с удовольствием включилась в игру. Юля облегченно вздохнула.
На пятачке, как всегда, было людно – там сидели и мамочки, выгуливавшие детей, и туда же потихоньку начали стекаться пожилые жители, дабы поразмяться и обменяться новостями. Как всегда, разговоры постепенно свернули на излюбленную всей деревней тему. Жители почему-то считали своим долгом поведать девушке истории о том месте, где она жила.
Юля слушала в пол-уха, периодически со смехом продолжая начатые истории на свой лад. Наблюдавший за ней дядька Павел, вздохнув, устроился поудобнее на лавочке.
– А вот ты скажи мне, девк, Бог сильнее нечисти? – задал он провокационный вопрос.
– Я вообще-то атеистка… – улыбнувшись, ответила Юля.
– Пусть так. Но как думаешь – черти там всякие святой воды да креста боятся? – хитро прищурился дядька Павел.
– Я не знаю… Но, наверное, да, – задумчиво ответила девушка, пытаясь понять, в чем подвох.
– А Аринка, ежели она ожила – нечисть? – слегка улыбаясь и склонив голову набок в ожидании ответа, поинтересовался дядька Павел.
– Ну… Я не сильна в подобных материях, дядь Паш, – с улыбкой ответила Юля. – Но, если верить всяким фильмам, то да, нечисть. И ее вроде положено изгонять молитвой и святой водой, и крестами, кажется… – наморщив лоб, пыталась вспомнить Юля. – Ну да, им крест суют, и они боятся и уходят.
– Ага… Ну а в храм или там в монастырь они зайти могут? – допытывался мужчина.
– Ну, если следовать логике, то нет, – улыбнулась Юля. – Погодите… Я, кажется, поняла, к чему эти вопросы, – широко улыбнулась Юля. – Игнатовы же и дом освятили, и икон везде понавешали, и крестов, – дядя Паша с улыбкой кивал, подтверждая слова девушки, – и молились они старательно, и в церковь ходили. Значит, всех чертей оттуда повывели, и проклятие давно сняли, а они уже психологически зависели от него, и все, что бы с ними не случилось, списывали на проклятие, – дядька Павел, по мере того, как девушка говорила, все шире открывал рот от изумления, и, наконец, подавившись воздухом, закашлялся.
– Даа, девк… – прокашлявшись, протянул мужчина. – Умеешь ты выворачивать… Не то я хотел сказать… А то, что не черти то, а колдовки, и не померли они вовсе, а так и продолжают жить, и плату берут жизнями за жизни загубленные.
– Ой, дядь Паш! Ну тогда Игнатовы сильно переплатили. Загублена-то только одна жизнь была, а сколько их уже померло? Опять у Вас не сходится, – рассмеялась Юля.
– А ты не смейся, девк, не смейся. Лучше послушай, что Аринка Ульяшке-то сказала… – остановил развеселившуюся девушку дядька, серьезно глядя на нее. – Ульянка-то младшей самой дочерью была. Меньше ей только Глеб был. Года три ей было, когда Аринка-то утопла…
* * *
Аринку Ульяшка помнила очень смутно. Да и то сказать – помнила! По рассказам родителей да братьев с сестрами больше представляла ее себе, чем пыталась достать воспоминания. Полуголодная, практически нищенская жизнь ее тоже не особо пугала и совсем не раздражала – не помнила Ульяшка другой жизни. И родителей счастливыми и здоровыми не помнила, и Глеб на ее глазах рос… Вот Глеб хорошо в памяти отложился. И смерть Маринки тоже. Большенькая она уж тогда была, десятую зиму уж видала.
Тогда она крепко сердцем к Боженьке да к церкви прикипела. Отца боялась – только и слышала от него с малолетства:
– Молись, Ульянка, шибче молись. Проси у Господа прощения за глупость нашу да за грех великий. Великое множество душ загубленных за нами. Нет нам прощения, и кара грузом тяжким на нас легла. Но то мы. А ты дитя пока, авось услышит Бог молитвы чистые, искренние, детские, да пожалеет хотя б тебя…
И Ульянка молилась. Искренне, по-детски испрашивая у Господа милости всей семье. Исправно посещала храм, выстаивала службы, много разговаривала с отцом Михаилом. Тот учил дитя старательно – а как иначе, ежели душа младая к Господу всеми силами тянется? Добро то… Благость великая.
Потому и выросла Ульянка тихой да задумчивой. Вечно погружена в молитвы была – сперва за родителей молилась, потом за братьев да младенчика и тех детей, что Глебушка загубил… А как сорок дней со смерти Егора, старшего брата, минуло, поняла она, что не может больше в миру оставаться – тянется ее душа к Богу, в монастырь душа просится. Подумала еще маленько, с отцом Михаилом переговорила – тот поддержал ее всецело, и монастырь хороший посоветовал.
Вернулась после беседы с ним домой Ульянка окрыленная, искренне веря, что судьба ее – Господу служить, прощение для брата с сестрами вымаливая, да слово Его неся в души людские. Не откладывая, в тот же день и с братом переговорила, но понимания и радости не встретила.
– Ульянка, ты что, совсем сдурела? Какой монастырь? Загубить себя хочешь? И думать не смей! Вот подрастешь еще маленько, станем женихов тебе искать, замуж выдадим, детки пойдут, – пытался отговорить младшую сестренку Петр.
– Не хочу я замуж, Петенька! Ты вон сестренкам лучше женихов подыскивай, а меня отпусти. Не вижу я своей жизни без служения Господу, – смиренно просила разъяренного брата Ульяшка.
– А ну как запру я тебя в каморке Глебовой, покуда вся дурь из твоей головы не вылетит, – с угрозой в голосе проговорил брат.
– На то воля твоя, братик. Все исполню, как скажешь. Что каморка Глебушки, что келья монашеская – все едино. Вот только храм далече будет в каморке-то… – склонив голову, произнесла Ульяшка. – Свези меня в монастырь, братик, Христом Богом тебя молю. Душа просит служения Господу. Больше пользы я там принесу, нежели в каморке запертая.
– Да что ты заладила – монастырь да монастырь! Ты жизни не видела! А ну как полюбишь кого? Нет, Ульяшка, и не проси – не дам я тебе жизнь свою угробить, – пытался достучаться до сестры Петр. – Лучшая служба Господу – семью создать да деток рожать, да мужа любить. Потому выбрось эту блажь из головы, да начинай мужа себе присматривать, – сердито выговаривал ей брат.
– Не могу я в миру, не мило мне ничто. Братик, отпусти, век Господа за тебя молить стану!
Петька убеждал ее, убеждал, даж к отцу Михаилу отправился, чтоб вразумил девку-то, но, поняв, что оттуда помощи ждать не приходится, плюнул да свез ее, куда просила.
