петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии, по соседству с личным водителем самой балерины Ксешинской. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил её руки у её родителей.
Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар – панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с её языка, раздражения не вызывают.
– Выставки, музЭи, театры… Опера… – мечтательно говорит она.
А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре. История с походом в Большой случится позже. Вова Римаков позовёт Асю и Лиду смотреть балет «Три толстяка». Когда они приедут в театр, то окажется, что взволнованная Лида забыла билет дома.
Придётся Вове мчаться обратно в Тёплый переулок. Хорошо, что Лидин отец, как обычно, будет работать у окна. И хорошо, что теперь есть метро, иначе бы Вова не успел. В Лидиной памяти после того похода в театр на всю жизнь останутся две яркие картинки: запыхавшийся, раскрасневшийся Вова со смятым театральным билетом в кулаке и летающий над сценой продавец воздушных шаров.
Представление они будут смотреть из партера. В одном кресле усядется Вова, в другом – Ася с Лидой…
– Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила.
Асина мама ласково спрашивает мужа, поглаживая его редеющую шевелюру. Он только что пришёл с работы. Его поношенная гимнастёрка пропахла дешёвым табаком, её постирать бы.
– Кроме кофе ничего нет? И где твои часики новые? – он косится на её запястье. – В ломбард снова отнесла?
– Я их выкуплю, честное слово, – виновато улыбается она.
Вздохнув, усталый Илья Игнатьевич целует руку жены и направляется на кухню – быстренько приготовить себе что-нибудь перекусить.
Может, и хорошо, что она не так часто занимается домашним хозяйством. А то один раз решила отстирать пятно с небольшого, но дорогого персидского ковра – замочила ковер в ванной и, забыв о нём, уехала на всё лето из Москвы.
3.
Внучка Аси Грошуниной показалась Лидии Николаевне типичной провинциалкой. Без провинциальной бойкости, впрочем. Не в том смысле, что все провинциалки наглые, а в том, что те из них, кто рискнул покинуть родные места ради приключений в столице, всё-таки должны отличаться особым складом характера.
Когда девушка, едва не выронив, протянула Лидии Николаевне пакет мятных «Невских» пряников, старуха сразу подумала, что эта неловкость прохладных длинных пальцев ей знакома. Гены – сильная штука.
Лидии Николаевне захотелось рассмотреть Асину внучку. Но, как ни подводила она Машу к окну, как ни тянулась незрячим лицом к её лицу, смогла увидеть только длинную светлую прядь, которую гостья то и дело отбрасывала назад, да молодой блестящий глаз.
Предложив Маше тапочки, Лидия Николаевна с некоторым московским высокомерием, в которым не призналась бы никому, даже себе, повела гостью по своей трехкомнатной квартире. Пусть приезжая девочка увидит столичный уют, трёхметровые потолки и солидную мебель. Всё добыто честно, ещё в советские времена – благодаря труду и нескольким филигранно рассчитанным квартирным обменам.
– Вот так жизнь и прошла… – хозяйка со сдержанным достоинством кивнула на семейные фото в рамочках, густо толпящиеся на буфете.
На чёрно-белых фотографиях она, юная и нарядная. В белом платье в горошек – рядом с мужем. Фото, где они молодые, живые, с блестящими, ещё не потерявшими зоркость глазами, с настоящими зубами. На пике жизни, когда всё в организме исправно работало, соки быстро бежали по телу, и страсти кипели, а объятия были жаркими.
И дальше, дальше… Жизнь идёт, фасоны меняются, но фотографии пока – чёрно-белые. В кримпленовом платье – со Светочкой и зятем. В строгом костюме, с подретушированными чертами – это была улыбка для доски почёта. И снова работа, работа – групповой снимок во время заграничной командировки, иностранный мэр с большой золотой цепью на груди вручает ей цветы и благодарственную грамоту.
На цветных снимках: Серёженька на всех этапах роста и мужания. Младенец, школьник, жених, рядом со своей Люси, и вот он уже отец, с маленькой Даниэлой на руках. Странно представить, но через двадцать-тридцать лет и эти фотографии покажутся какой-нибудь ещё не родившейся сегодня девчонке выцветшими и старомодными.
– Мужчины наши уже ушли навсегда … – со вздохом делится Лидия Николаевна. – Зять ещё нестарым был… Так что опора у нас одна – мой внук.
– Симпатичный, – вежливо замечает гостья.
Лидия Николаевна кивает с гордой улыбкой. Кто бы в этом сомневался?
– Вдобавок программист талантливый, – хвастает она и тут же тихим, но значительным голосом добавляет – на всякий случай, чтобы провинциалка не питала надежд. – Женат на англичанке!
Лидия Николаевна уже не в состоянии разглядеть эти снимки, она просто помнит их. Ведь они – доказательство её благополучной, достойно прожитой жизни. Покойный муж считался не последним человеком у себя на работе, но именно она была главной добытчицей в семье. И дочке она много дала, и внука помогла в люди вывести. Никто не был разведён, и молодые не бедствуют, не ссорятся. Разве не её заслуга?
– На работе меня уважали, на пенсию не хотели отпускать, – хвалится Лидия Николаевна, ловя себя на мысли, что отчитывается о прожитой жизни перед приезжей девчонкой, словно разговаривает с самой Асей. Но ведь Ася умерла?
– Да, умерла, ещё совсем молодой. В ссылке, в Карелии, – Маша сдержанно упомянула ничего не значащий городок, от названия которого в памяти её собеседницы в следующую же минуту осталась только первая буква «П». – Там мама родилась и я.
В девушке становится всё заметнее вежливая холодность. Или в Карелии все такие? Что ж, Россия огромна… Это на юге цыганские страсти кипят, а на севере эмоции спрятаны.
– Жаль, что она ушла так рано, – вздыхает Лидия Николаевна, но при этом думает: «Ася сама виновата. Разве не глупо выступать против системы? Кто не умеет жить по принятым правилам и использовать их в своих интересах, почти всегда погибает».
– Лидия Николаевна, вы ведь с бабушкой моей дружили с самого детства. На чердаке в какое-то королевство играли.
«Откуда эта приехавшая из Карелии девчонка столько знает?» – передёргивает плечами старуха.
– Мне просто мама рассказывала, – быстро объясняет Маша, заметив удивление собеседницы.
Лидия успокоенно кивает – объяснение принято.
– Помню что-то смутно… Страшноватой была та игра.
Чердак казался помещением запретным, таинственным. В полумраке простыни и силуэты сохнувших на верёвках мужских фуфаек словно оживали. А коты, бесшумно скользившие среди сломанной старой мебели и попахивавших дымом печных стояков, казались пришельцами из
