Мой отец сидит внизу и потягивает ореховый кофе из кружки с надписью «Люблю свой белый воротничок!» Он очень рад. Он довольно усмехается, прямо как в тех случаях, когда смотрит кино и видит, как полицейский-негодяй берет верх над образцовым шефом полиции.
– А я говорил, что ты и сама справишься, – говорит он, как будто сам себе. – Так держать, малышок. Я им всем говорил, не нужно ей для этого по университетам ходить.
Папина версия этой истории периодически подвергается изменениям, но в последнее время эти изменения стали такими кардинальными, что это начинает вызывать беспокойство. Через год он дойдет до того, что будет всем рассказывать, как я стояла перед ним и клятвенно уверяла, что мне не нужен никакой университет и что писателя ничему учить не нужно.
– Поздравляю! – восклицает семинарист, когда мы сообщаем эту новость ему. Потом он смотрит на мои растрепанные как у воробья волосы и полосатую рубашку, которую я накинула, в спешке выбегая из комнаты:
– Ух, ты и ПРАВДА по утрам выглядишь просто чудовищно.
Вечером, лежа поперек кровати на животе, с кошкой, свернувшейся клубочком у него на копчике, Джейсон просит меня еще раз прочитать ему это стихотворение.
– Ты получишь тысячу сейчас, когда подпишешь контракт, а потом еще тысячу – когда книга выйдет, – говорит он и смотрит на меня такими огромными глазами, что я вижу бионические отблики его линз. Это всегда напоминает мне, что я нахожусь вне его и его самых фундаментальных восприятий, и что каждый из нас принес очень разное прошлое к месту нашей встречи.
– Быть может, мы сможем переехать раньше, чем рассчитывали.
В нем как будто загорается маленькая свеча. Это свет надежды, и он ему жизненно необходим, потому что, я знаю, он тоже начинает чувствовать, как безумие этого дома смыкается вокруг него.
Дневник, в котором я могла бы фиксировать погоду, чувства и то, как поживают мои орхидеи на подоконнике, всегда был для меня чем-то из разряда невозможного. Как только я начинала излагать факты на бумаге, в моей голове просыпался старый детский хор и заводил свою шарманку: а это правда? А это? Ты уверена? И вот я начинаю сомневаться, вычеркивать предложение за предложением, пока страницу не накрывает мрак. Но здесь, в этих стенах, я вдруг ловлю себя на том, что не расстаюсь с блокнотом и записываю все, что говорят окружающие. С той же легкостью и свободой, с какой слова вылетают у них изо рта, они расцветают чернилами у меня на бумаге. Иногда я просто сижу в столовой, подперев щеку рукой, и конспектирую обрывистые комментарии моего отца, смотрящего спортивные передачи по телевизору («Я люблю густой суп… о-о-о, да-а-а!.. Я бы целую канистру такого съел… О да, бургер, о да! С филе!» – восклицал он, например, на прошлой неделе, пока смотрел рекламу, обнявшись со своей собачкой. Эта чарующая картинка, вероятно, теперь никогда не покинет меня.). Есть в этом что-то приятное, как будто у меня снова появилась реальная работа. Это побуждает меня снова участвовать в домашних делах, плыть по житейскому течению, которое я игнорировала столько дней. А иногда даже присутствовать на завтраке и давиться дурацкими яйцами с дурацкими тостами – все ради того, чтобы не пропустить очередной литературный перл моей матушки. Не могу толком понять, что я делаю и зачем, но я все равно ношу с собой блокнот и слушаю, а если меня нет – Джейсон делает это за меня.
– Боже правый, ты не поверишь, – говорит он, бывало, взлетая по лестнице в нашу комнату и тяжело отдуваясь, с животом, битком набитым стараниями моей матушки. – Но ты не переживай. Я для тебя все записал. На салфетке.
И вот, я разглаживаю салфетку и читаю:
«А ты знал, что в городе крысы более агрессивные, чем у нас, потому что постоянно жрут сигаретные окурки? Они привыкают к никотину, и у них начинается ломка!» – практически проорала Карен Локвуд, сидя за омлетом в закусочной, 2013 год от Рождества Христова.
Я добросовестно переписываю находку в блокнот. С тех пор, как я раскололась, что иногда записываю за ней, цитаты матушки по степени своей глубины достигли уровня Конфуция, Мухаммеда Али и того парня [33], который говорил: «Вы опустили все мои истерические лекции. Вы прошлепали целый оркестр». Она радостно хлопает в ладоши и велит мне: «Запиши!» Мама была застенчивой птичкой с юных лет, когда носила гольфы до колен и накрахмаленный воротник. Всякий раз, когда на нее кто-нибудь смотрел, она краснела так мощно и густо, что одноклассники называли ее Помидоркой. Моя мать принадлежит к числу тех, кто скорее умрет, чем окажется в центре внимания и скажет речь, но тем не менее, она жаждет того же, чего и я: найти своего идеального читателя. Стать заметной, по крайней мере за счет того, что она произносит.
– Я вижу тебя насквозь, – часто говорил мне отец, когда я была маленькой, и мне было так мучительно неловко от того, что я – открытая книга для Господа и всех остальных, что я на долгое время зареклась от любого рода автобиографий. Как я могу быть уверена, что пишу правду о себе, если он утверждает, что знает меня лучше, чем я сама? Как я могу утверждать что-либо с абсолютной уверенностью, например, что мне нравится та или иная песня, или что я хочу встать и пойти прогуляться, или что я хочу есть или пить? Я не чувствовала себя лгуньей, только когда люди спрашивали меня, чем я занимаюсь. Я обычно отвечала, что пишу, и тут же представляла великую себя, запечатленную на увитом плющом рисунке в иллюминированной рукописи [34]. Конечно, я вырасту и буду писать. Я найду способ жить внутри этого уверенного, стремительного и неопровержимого ответа. Мое сердце трепетало и дрожало вместе со мной; ему не доставало уверенности, и я это знала. Я бы с радостью наполнила его той болезненно-сладкой решимостью, которая шипом вонзалась в меня, когда я слышала: «Сегодня мы будем писать сочинение».
Таковы были условия, и я с радостью им подчинялась. Я знала, что буду писать и буду писать всегда, но не о себе. Не о том, что случилось со мной. Что никогда, ни за что не выставлю на всеобщее обозрение свои грязные, неприглядные тайны – например, о том, что я росла в зазеркалье и что небо моего детства всегда было зеленым. В конце концов, рассуждала я, в этом зазеркалье было немало других вещей, занимавших меня: взять хотя бы Диалоги Сосен или похабные каталоги с фаллоимитаторами. Но как долго можно бежать от темы, если эта тема – твоя собственная жизнь? Диалоги Сосен и фаллоимитаторы – по-своему необходимы на этом пути, но, снова вернувшись в этот дом, под эту крышу, я почувствовала, что куда важнее просто записывать то, что я вижу со своего табурета. У каждого в жизни есть окно. Из моего открывается все тот же потрясающий и сбивающий с толку вид – квадратик темно-зеленого неба.
