— Бренди — это бренди. Если оно окажется разбавленным, я откажусь платить по счету.
Когда возвращается официант с чаем, Гарри требует чистую салфетку и с величайшим тщанием протирает чашки и ложки. Молоко чуть подкисло, но так как я почти не чувствую вкуса, то маленькие белые хлопья в чашке меня совсем не волнуют.
Я отправляюсь спать, и горничная, особа без переднего зуба, с жидкой прядкой волос, выбившихся из-под чепца, поднимается наверх, чтобы помочь мне с корсетом. Кровать тут не очень большая, но в комнате едва хватает места для нее, нашего багажа и умывальника. Пусть Гарри спит на полу, если поместится, ха-ха. Я забираюсь в постель. У меня все болит, чувствую я себя ужасно, и мне снова нужен чистый платок. Мои лежат на дне саквояжа, но у меня нет сил их оттуда доставать.
— Миссис Марсден? — Гарри сует мне в руку носовой платок. — Мэм, сядьте, пожалуйста, я принес вам бренди. — Он ставит на умывальник сальную свечу. — Они постелили простыни, которые я привез?
— Должно быть, постельное белье чистое. — Я делаю большой глоток бренди. — Доброй ночи, Гарри.
Однако он почему-то не уходит. Я слышу, как он раздевается. Закрываю глаза.
— Я не стану спать вместе с вами, разве вы не можете лечь в гостиной?
— Лучше я буду спать с вами, чем с тем грязным официантом.
— Ах, как лестно это слышать. — Но я его прекрасно понимаю. Я двигаюсь на кровати и оказываюсь в опасной близости от края. — Надеюсь вы проявите себя как благородный человек.
— Всегда мечтал стать благородным человеком. — Кажется, он надо мной издевается.
— Вы отлично поняли, что я имею в виду. — Я трубно сморкаюсь, чтобы сделать в нужном месте акцент. — Мы спим вместе из чистой необходимости.
— Мэм, ну я же не животное, могу себя контролировать. Вам нечего опасаться.
Он ложится в постель. Я чувствую его голые волосатые ноги.
— Что на вас надето?
— Рубашка.
А на мне — ночная сорочка. Единственное, что нас разделяет, — это два слоя тоненькой материи.
— Прекратите! — визжу я в следующую секунду.
— Я бы хотел тоже накрыться одеялом, мэм. Могу ли я просить вас не отодвигаться так далеко? Вы ведь забираете одеяло с собой.
— Ну хорошо. — С величайшей осторожностью я пододвигаюсь на пару дюймов к центру кровати, чтобы поделить одеяло по справедливости.
Некоторое время я лежу без сна и периодически сморкаюсь в платок.
— Гарри?
— М-м-м?
Господи, он что, и впрямь собрался спать? Да как он может?!
— Она уже, должно быть, в Лондоне. Хоть бы с ней все было в порядке.
— Мы найдем ее и вернем домой. Не бойтесь. — Он сжимает мою руку.
К несчастью, это та самая рука, в которой зажат мокрый платок.
— Спокойной ночи, миссис Марсден. Надеюсь, к утру вам станет лучше.
— Спокойной ночи, мистер Бишоп.
Я все жду, когда же он на меня набросится, но его дыхание постепенно замедляется, и он засыпает.
В конце концов засыпаю и я.
* * *
Среди ночи я просыпаюсь оттого, что Гарри пытается столкнуть меня с кровати. Мы некоторое время боремся за одеяло и место в постели, оба полусонные, и по крайней мере один из нас — в очень скверном расположении духа, с болью в горле и заложенным носом. Платок, как назло, куда-то подевался.
— Какого черта вы творите? — хриплю я.
— Вы храпите, я пытаюсь вас перевернуть.
— Что? Чушь собачья! Я никогда не храплю!
— Вы простужены, от этого иногда начинают храпеть.
— А я не храплю! Никто никогда не жаловался.
Я натягиваю на голову одеяло и поворачиваюсь к Гарри спиной. И тут понимаю, что на мою половину кровати вторглось некое… затруднение очень личного характера.
— Гарри? А, Гарри?
— Да?
— Кровать слишком узкая. Мы не можем позволить этому занимать драгоценное место.
— Прошу прощения, мэм.
— Это извращение. Я больна! — С этими словами я вытираю нос простыней и снова засыпаю.
Когда на следующее утро я просыпаюсь, солнце уже стоит высоко. Гарри, в брюках и в рубашке с закатанными рукавами, бреется. На него приятно посмотреть. Он хоть и худощав, но хорошо сложен, и в нем есть некая грация, и будь я здорова и если бы он не обвинил меня в храпе… Я сурово приказываю себе выбросить подобные мысли из головы.
— Доброе утро, миссис Марсден. — Он вытирает лицо салфеткой и водружает на нос очки. — Как вы себя чувствуете? Сможете продолжить путешествие?
— Конечно, смогу.
— Прекрасно. Тогда я спущусь и распоряжусь насчет завтрака. — Он надевает жилет и сюртук и выходит из комнаты.
Я размышляю над его нелепым ночным обвинением. Я — храплю? Да как бы я, скажите на милость, преуспела в роли куртизанки, если бы храпела (спать, конечно, при таком роде занятий много не приходится, но все-таки)? Я бодро вскакиваю с постели, хоть здесь и нет никого, кто мог бы по достоинству оценить мое представление, и несколько раз звоню в колокольчик; Является служанка. При свете дня видно то, что скрылось от моего взгляда вчера вечером, а именно усы и корка грязи на лице.
Я спускаюсь вниз и вижу Гарри, который воздает должное тостам и ветчине. Я съедаю тост, предварительно обследовав его на наличие отпечатков грязных пальцев, и выпиваю чашку чаю. Все улажено. Гарри договорился, чтобы лошадь подковали и вернули вместе с двуколкой обратно в поместье, а сами мы поедем в соседний городок вместе с одним человеком, у которого там дела. В городке мы сможем сесть на дилижанс до Лондона.
Гарри роется в своей походной аптечке и предлагает мне мазь для носа (который стал ярко-красным и очень чувствительным). Мазь пахнет остро и неприятно, жирная на ощупь, но действительно помогает. Мы отправляемся в путь.
Мужчина, с которым мы едем, кроме нас, везет в телеге поросенка и пса. Оба страсть как хотят с нами подружиться. Поросенок — маленькое черно-белое существо с нежными копытцами и прелестным хвостиком-крючком — понятия не имеет, что в ближайшем будущем станет обедом у двоюродного брата нашего возницы. Малыш более чем бодр и весел.
Пес, не менее веселый и бодрый, большую часть времени чешется, и я опасаюсь, что многие его блохи уедут на нас.
На почтовой станции выясняется, что в почтовом дилижансе нет сидячих мест внутри.
— Что думаете, миссис Марсден? — спрашивает Гарри. — Вы не здоровы, а скоро, кажется, пойдет дождь. А я, увы, забыл зонтик. — Последнее он произносит потрясенным шепотом, как будто сам не в силах поверить, что поддался такому низменному человеческому пороку, как забывчивость.
