бы еще хуже»{98}.
У Екатерины продолжались финансовые трудности. Ее траты постоянно превышали ее доход и периодически вызывали вспышки гнева у императрицы. Однажды Елизавета передала через камергера, что на обеде она объявила, будто все поступки Екатерины — это «полная чушь», что она раздувает собственную значимость, являясь в то же время «ничтожеством»{99}, и что гораздо важнее следить за ней, чем за великим князем. Естественно, Екатерина расстроилась, услышав такое, но она уже начала привыкать к перепадам настроения императрицы. Она знала, что единственным ответом может быть лишь очевидное подчинение, поэтому через того же камергера изъявила Елизавете уважение, послушание и почтение.
Она была не одинока, претерпевая бедствия из-за долгов. В ноябре 1747 года канцлер Бестужев оказался в таком же положении после того, как истратил сто тысяч рублей на новый каменный дом на Адмиралтейской набережной Невы. Долг снизился лишь после выписки закладной на имущество на пятьдесят тысяч рублей английскому консулу Джеймсу Волффу.
В начале мая 1748 года императрица пригласила Петра и Екатерину в Царское Село. В течение этих одиннадцати «каникулярных» дней предпринимались обычные репрессивные меры. Петру и Екатерине было позволено есть с придворными императрицы, когда сама она была чем-нибудь занята. К несчастью, опыт не удался из-за отсутствия у Петра самоконтроля. По словам Екатерины,
«Великий князь испортил все своей неконтролируемой веселостью: из-за отсутствия лучшей компании он привык в среде своих камердинеров к вульгарному, простому поведению и языку, который в приличном обществе считался оскорбительным, даже если использовался в шутку…
Действие, произведенное грубым словом, выпущенным опрометчиво, — не забывалось никогда. По сути эти слова, произнесенные к тому же со смехом, были не более чем глупой, несознательной выходкой молодого человека, которого слишком часто заставляли находиться в дурной компании, причем заключила его туда сама его дорогая тетушка и ее фавориты. Честно говоря, этот юноша заслуживал скорее сострадания, чем порицания»{100}.
После пребывания в Царском Селе двор вернулся в Санкт-Петербург, а затем направился в Гостилицы — на праздник Вознесения. Во время этого визита однажды рано утром началась паника: дом, куда поселили великих князей со свитой, начал падать. Николай Чоглоков разбудил Екатерину и велел ей немедленно подняться и выйти с ним, так как фундамент уже заваливается. Она попросила его выйти из комнаты, чтобы покинуть постель, второпях натянула чулки, нижнюю юбку, юбку и короткий меховой жакет, а затем побежала будить мадам Краузе. Когда они последними покидали комнату, дом под ними начал шевелиться. «Мадам Краузе воскликнула: «Это землетрясение!»{101}. Лестницы обрушились, и Екатерину спустили вниз, передавая с рук на руки, по цепочке гвардейских офицеров. Затем ее отнесли от дома и отвели в поле. Там она нашла великого князя в халате. Одна из гофмейстерин Екатерины была сильно ранена кирпичом, упавшим ей на голову с рассыпающейся печи — одной из высоких изразцовых печей, используемых для обогрева. Шестнадцать работников, которые спали в цоколе, погибли. Дом строили осенью, второпях, и управляющий имением пренебрег элементарными архитектурными правилами, а оттепель ускорила разрушение. Граф Разумовский был в отчаянии из-за случившегося. Все пытались преуменьшить произошедшее, когда рассказывали о несчастье императрице, ночевавшей в другом доме. В результате она разозлилась на Екатерину за то, что та пережила шок.
Этим летом Петр с Екатериной снова провели некоторое время в Ораниенбауме. Екатерина ходила стрелять уток, вставая в три часа утра и одеваясь в мужскую одежду, чтобы сопровождать старика охотника. Они пешком, вскинув ружья на плечо, проходили через парк, забирались в ожидавший их рыбачий скиф и отправлялись вдоль Ораниенбаумского канала, протянувшегося примерно на милю в море. Временами это казалось по-настоящему опасным. «Мы часто выходили за пределы канала, и поэтому иногда попадали в скифе в штормовое море»{102}. Иногда двумя-тремя часами позже к ним присоединялся Петр. Около десяти часов Екатерина возвращалась в свои апартаменты и переодевалась к обеду, который подавали в середине дня. Потом все отдыхали. Екатерина читала историческую хронику XVII века о Генрихе IV Французском — произведение Хардуина де Перефикса, а также датированные XVI веком работы аббата де Брантома, включавшие жизнеописания знаменитых и очаровательных женщин — «dames illustres» и «dames galantes». По вечерам устраивались инструментальные концерты, организуемые Петром, или совершались прогулки верхом. Длинные северные летние дни позволяли находиться на воздухе и ранним утром, и поздним вечером.
Вернувшись в Петербург, дамы Краузе и Чоглокова в очередной раз поскандалили. На этот раз в решительной схватке победила Чоглокова. Она уговорила императрицу убрать мадам Краузе, которая уехала жить к своему зятю. Ее заменила мадам Владиславова. Осенью Екатерина начала секретную переписку со своим старым другом Андреем Чернышевым. Инициатором переписки был он. Она посылала ему деньги и небольшие подарочки. Они использовали платяной шкаф девушки по имени Катерина Петровна, у которой среди дворцовых слуг был жених, ставший каналом для передачи писем в обе стороны. Описание того, как Екатерина поступила с первым письмом Андрея, показывает, насколько пристально за ней наблюдали.
«Целый день я носила письмо в кармане. Раздеваясь, я засунула его за подвязку чулка, а перед тем, как отправиться в постель, вытащила и спрятала в рукаве. Я не осмелилась оставить его в карманах из опасения, что их обыскивают. Девушка могла свободно говорить со мной только когда я сидела на стульчаке»{103}.
Тем не менее атмосфера в среде дам и служанок стала немножко спокойнее, так как мадам Владиславова была менее жестким надзирателем, чем мадам Краузе. Катерина Петровна также делала обстановку более сносной, поскольку «от природы была способна на всякого рода придумки и замечательно имитировала, как ходит мадам Чоглокова во время беременности. Для этого она запихивала большую подушку себе под юбку и заставляла нас всех смеяться, расхаживая по комнате»{104}.
В середине декабря двор собрался в Москву. Приготовления шли неделями. Сенату и Коллегиям (правительственные департаменты) еще в октябре рассылались официальные извещения о переезде. Многие засылали вперед провизию — до того, как начнутся серьезные холода, — из опасения, что не смогут достать
