Но тут дверь, за которой скрылся слуга, наконец растворилась и Самуила ввели в гостиную.
Олимпия сидела в кресле у огня, а Гамба — верхом на стуле.
Самуил отвесил низкий поклон. Олимпия, не вставая с места, суровая, холодная, слегка удивленная, молчаливым жестом предложила ему сесть.
— Сударь, — произнесла она, — вы полагаете, что можете сообщить мне что-либо важное?
— В высшей степени важное, сударыня.
— Что ж, я вас слушаю.
Самуил бросил взгляд на Гамбу.
— Тысячу раз прошу прощения, сударыня, но то, что я должен вам сказать, может быть сказано только наедине.
— Гамба мой брат, — отрезала Олимпия, — и у меня нет от него секретов.
— О, я не любопытен, — поспешил вставить Гамба в восторге от возможности избежать разговора, грозившего оказаться серьезным. — Судя по началу, похоже, что беседа будет не из шутливых, а ты ведь знаешь, там, где надо изречь что-нибудь глубокомысленное, я предпочитаю обходиться пантомимой. Лучше мне улизнуть.
И он устремился к двери.
— Гамба! — крикнула Олимпия.
Но он был уже далеко.
— Что ж, — сказала Олимпия. — Теперь, когда мы одни, — она окинула его надменным и властным взглядом, — прошу вас, будьте кратки, и покончим с этим.
— Я не прошу ничего иного, кроме позволения говорить с вами начистоту, — заявил посетитель. — Пришел я затем, чтобы просто-напросто предложить вам сделку. Вы не были бы той великой артисткой, какой вы являетесь, если бы не стояли выше предрассудков толпы и вульгарной щепетильности. Итак, я полагаю, что вы примете мое предложение, и в этом случае, коль скоро молчание будет первейшим условием нашего договора, я уверен, что вы будете молчать. Но, поскольку, может статься, вы откажетесь, я не хочу понести ущерб из-за вашей нескромности и прошу вас дать мне слово сохранить в тайне все, что будет сказано между нами.
— Клятву?
— И я вам скажу, какую. Я ведь скептик, привык все подвергать сомнению и уже не в том возрасте, чтобы верить любой клятве. И вместе с тем я верю, что всякое человеческое существо, которое чего-то стоит, имеет свою религию, нечто святое, будь то Бог для одних, любовь для других, собственное «я» для третьих. Сам я как раз из числа последних. Что до вас, то вы веруете в искусство. Поклянитесь же мне вашей священной музыкой навечно сохранить в тайне все, что я сейчас вам скажу.
— Простите, сударь, — заметила Олимпия, — но с какой стати мне связывать себя какими-то обещаниями по отношению к вам? Это ведь не я нуждаюсь в вас, не я пришла к вам, не я искала встречи. Напротив, похоже, что я вам нужна, раз вы явились сюда. Я не просила вашей откровенности, и ваши предложения мне не интересны. Не навязывайте мне всего этого. Вы вольны молчать, но я хочу оставить за собой право говорить все, что пожелаю.
— Что ж, пусть так, — усмехнулся Самуил. — В сущности, мне-то что? Мы здесь одни, нас никто не слышит. Если бы вы заговорили, ничто не помешает мне все отрицать. Таким образом, худшим следствием вашей нескромности окажется то, что мой замысел не осуществится. Но коль скоро разболтать это с вашей стороны будет равносильно отказу, дело в таком случае все равно провалится. И потом, предать меня значило бы объявить мне войну, а когда у меня есть враг, бояться надобно ему, а не мне.
Произнося последнюю фразу, Самуил устремил на Олимпию пристальный взгляд.
Но она не опустила глаз и отвечала Самуилу взглядом, стальной блеск которого говорил о твердости характера, закаленного не хуже, чем его собственный.
— К делу, сударь! — произнесла она с некоторым нетерпением.
— Вам угодно, чтобы я был кратким и выражался ясно, — уточнил Самуил. — Что ж, сударыня, это и мне подходит.
— Говорите же.
— Я пришел к вам с предложением руки.
— Вы? — воскликнула певица тоном, в котором презрения было не меньше, чем удивления.
— О, не беспокойтесь, сударыня. Вашей руки я прошу не для себя.
— Для кого же?
— Я сюда явился, чтобы спросить вас, не желаете ли вы стать супругой господина графа фон Эбербаха.
— Графа фон Эбербаха? — повторила она, вздрогнув.
— Да, сударыня.
Несколько мгновений оба молчали. Потом Олимпия спросила:
— Господин прусский посол поручил вам сделать мне подобное предложение?
— Ну, не совсем так, — сказал Самуил. — Я даже признаюсь вам, что он не проронил об этом ни звука.
— В таком случае, сударь… — произнесла она, поднимаясь с места.
— О сударыня, не сердитесь и соблаговолите сесть, — промолвил гость в ответ на жест певицы. — Не думайте, что я пытаюсь оскорбить вас насмешкой, слишком тупой, чтобы ранить. Мое предложение серьезно. Если вы хотите быть женой графа фон Эбербаха, вы ею станете. Он со мной об этом не заговаривал — что правда, то правда. Такой замысел возник в моей голове, но, может статься, даже лучше, что именно я, а не он сам пожелал этого. Об этом-то мне и надо поговорить с вами.
— Объяснитесь, сударь, — сказала Олимпия, — и сделайте милость, поскорее. У меня нет времени разгадывать ваши загадки.
— Я все объясню, — продолжал Самуил. — Но прежде всего поймите: на карту поставлена судьба трех человек. А чтобы вы удостоили серьезного внимания мои слова, для начала замечу вам, что из этих троих наименее заинтересованная персона — это я, а наиболее заинтересованная — вы.
— Если можно, без предисловий!
— Вы не любите предисловий? — усмехнулся Самуил. — А напрасно: иное предисловие стоит больше, чем сама книга, да и с предисловиями к любви все обстоит так же. Сама жизнь в конце концов не более чем предисловие к смерти. И однако находится мало охотников поспешить перевернуть страницу.
Впрочем, виноват, мне же приказано избегать многословия.
Хотя предложение, которое я вам только что сделал, выглядит странным, вам не стоит ни оскорбляться, ни удивляться. Вы не знаете меня, и я вас не знаю, однако так неожиданно вторгаюсь в вашу жизнь. Но вскоре вы узнаете меня поближе, я же, со своей стороны, не премину лучше понять вас. Я и теперь уже не сомневаюсь, что разгадал вас: мне довольно было послушать ваше пение в тот вечер у герцогини Беррийской и вчера ночью у лорда Драммонда. Чтобы вы сумели так сильно меня взволновать, чтобы ваш голос до такой степени поразил меня, вам надо было много выстрадать, познать жизнь в ее глубочайших первоосновах. Я тотчас понял, что искусство для вас то же, что для меня наука: высшее призвание. Мы с вами оба принадлежим к великому масонскому братству высоких, гордых и скорбных душ, наделенных знанием, волей и прозорливостью. Итак, мы говорим на одном языке, нам легко друг друга понять.
Ну, и что же вы скажете о людях, сестра? Они мелочны и злы, не так ли? А о жизни что вы думаете? Не правда ли, она убога и скоротечна? Разве есть в этом мире кто-то или что-то, чему стоило бы отдать себя, приносить жертвы, отказаться хотя бы от малой части собственной личности? Случалось ли вам встретить в этом мире подлинное величие? В искусстве или, может быть, в любви? Да, было бы недурно, если бы человек мог не делать ничего другого, только любить и петь. Но его подстерегает тысяча невзгод, тысяча скорбей и, что всего хуже, тысяча забот, преграждающих ему путь. Ценой скольких разочарований, зависти, жестоких сцен, унизительных подозрений, недостойных связей покупается несколько мгновений истинного счастья, малые крохи любви, отпущенные на все человеческое существование! А сколько переговоров, сколько лести в адрес авторов драм, театральных директоров и публики, сколько унижений таится за кулисами внешнего блеска и славы величайших певиц! За все приходится платить. И когда приходит успех, он не искупает всех тех треволнений и душевных тягот, что предшествовали ему.
