Кент по выращиванию цветов в горшках[366].
Мало кто из представителей рабочего класса собрал такую большую библиотеку, но хотя на момент публикации тексты часто и были дорогими, многие из них так долго находились в продаже, что было нетрудно найти их на прилавках с подержанными книгами или получить их в подарок от более обеспеченных господ, которые в них больше не нуждались[367]. В течение первой половины XIX века рынок расширялся в нескольких направлениях. Энциклопедические пособия, отвечающие всем функциям современных теле– или онлайн-руководств, потолстели до более чем тысячи страниц[368]. Все больше внимания уделялось конкретным группам садоводов, особенно в растущих городах[369], и отдельным категориям растений. Начиная с «Журнала садовника» (The Gardener’s Magazine, 1826) Дж. К. Лаудона бурно развивался рынок периодики[370]. Эта литература основывалась на убеждении, что садоводство, как и всякий вид производства, является площадкой для постоянных инноваций: коллекционеры и домашние селекционеры внедряют всё новые растения, исследуются новые методы садоводства. Еще в 1716 году «Полная система земледелия и садоводства» Джона Уорлиджа обещала читателю «множество новых экспериментов и наблюдений»[371]. Первое еженедельное периодическое издание «Летопись садовода» (The Gardener’s Chronicle), начатое в 1841 году как совместное предприятие Джозефа Пакстона и одного из издателей нового журнала «Панч» (Punch), связало свою тематику с духом эпохи: «Садоводческое искусство быстро утратило бы всяческую новизну и привлекательность, когда бы не ежедневные научные открытия и их применение по мере появления в практике культивации»[372]. Ощущение поиска и перемен производило интеллектуальное и практическое оживление в потоке публикаций, которое, возможно, разделил и Джон Клэр, а также давало издателям возможность бесконечно продвигать новые начинания и издания – поскольку уже существующие материалы мгновенно устаревали.
Экспериментальная культура объединила профессионалов и любителей. Главной функцией публикаций было поддержание диалога между специалистами и растущим числом практикующих садоводов. В начале XIX века Джон Аберкромби, самый плодовитый автор своего времени, воспользовался очередным изданием своего стандартного руководства, чтобы подчеркнуть творческую роль своих читателей: «Поскольку подобные системы никогда не могут быть абсолютно полными, благодаря многочисленным новым открытиям, ежедневно свершающимся в разных частях Европы, он искренне надеется, что занимающиеся садоводством будут и впредь обязывать его такими открытиями, которые могут произойти в процессе их занятий»[373]. Предыдущие читатели «удостоили его советами по его [то есть руководства] улучшению»[374], и они нашли отражение в обновленном томе. В пределах своего огороженного участка садоводы не только ухаживали за растениями, но и общались с безграничным сообществом энтузиастов. Потребляя печатные материалы, они могли черпать мудрость и вдохновение из уже накопленного объема энергии и опыта и чувствовать себя способными внести вклад во все расширяющийся объем знаний.
Домашний досуг все больше зависел от реформированной и расширяющейся почтовой системы. По почте доставлялись газеты и периодические издания, содержащие информацию и рекламу; поддерживали связь друг с другом рассеянные по карте энтузиасты; приобретались предметы для занятия любимым хобби. Революция в области коммуникаций, пришедшаяся на викторианский период, сильнейшим образом повлияла на деятельность, относящуюся к домохозяйствам представителей среднего класса. Переписка и сопутствующие ей явления, такие как почтовая марка, конверт, стальное перо, почтовый ящик и прорезь во входной двери, породили новые отношения между физически ограниченным индивидом и обширными социальными сетями. Проведенная в 1840 году реформа Роуленда Хилла была призвана освободить эпистолярное общение от ограничений, связанных с объемом писем и их стоимостью. Предоплаченные по единому тарифу письма создадут виртуальное сообщество корреспондентов, способное вобрать в себя не только образованные средний и высший классы, но и вышедших из недавно субсидированной системы начального образования. К концу XVIII века знакомство с писчим пером и всем, что связано с чернилами, бумагой, адресами и печатями, распространилось на верхние слои рабочего класса[375]. В краткосрочной перспективе «почта за пенни» оказалась дорогостоящим нововведением, выгодным лишь в том смысле, что положило конец неофициальным каналам доставки почты[376]. Однако к середине 1950-х запланированный шестикратный рост был достигнут, и в течение оставшейся части столетия объемы почтовых отправлений удваивались каждые двадцать лет: при росте общей численности населения годовое потребление услуги на душу выросло с восьми человек в 1840 году до шестидесяти в 1900-м[377]. При всех амбициях реформаторов эта категория сетевой общности оставалась во многом прерогативой среднего и высшего слоев общества. Квалифицированные ремесленники могли использовать переписку в своей работе, однако трудовая беднота в большинстве случаев ограничивалась в плане написания писем чрезвычайными семейными ситуациями и случайными домашними делами.
«Почта за пенни» углубила различие между физической и виртуальной общностью. В то время как жители переполненного домовладения стояли перед выбором между речью и молчанием, почтовая система предоставляла альтернативное средство связи независимо от расстояния. Стены дома становились все более проницаемыми[378]. Смысл одиночества эволюционировал. Все чаще можно было быть одному в компании и в легком, частом контакте с друзьями, родственниками и любовниками. Хотя всегда существовала опасность попадания письма в чужие руки, но все же по этикету переписки содержимое конверта предназначалось только для глаз получателя. Написанное слово вызывало в воображении присутствие отсутствующего автора. Адресат, в свою очередь, должен был найти себе место, где можно было бы составить ответ.
Корреспонденция отражала более общий вопрос о связи между массовой коммуникацией и одиночными домашними занятиями. С расширением доступа к печатному слову усиливались опасения, высказанные авторами XVIII века по поводу уязвимости отчужденного ума, особенно в случае с молодыми женщинами. Рост чтения романов в домах среднего класса выдвинул на первый план риски, связанные с использованием воображения без достаточного контроля со стороны блюстителей нравов. Сентиментальная любовная история, как предупреждал в 1795 году журнал The Lady’s Magazine, может быть «опасным предметом, если только нет у таких людей некоего наставника, который мог бы, как пчела, научить их извлекать мед, не отравившись ядом, что часто скрыт под листьями многих, казалось бы, прекрасных цветов»[379]. Уединение, достигаемое посредством абстрагирования от жизни домашних, было признано разрушительным вследствие подверженности чувств влиянию печатной страницы. Возбужденный ум терял опору[380]. В «Нортенгерском аббатстве», этой веселой сатире на читательниц готических романов, написанной вскоре после выхода жанрообразующего бестселлера Анны Радклиф, Джейн Остин описывает, как ее героиня, Кэтрин Морланд, «погрузилась в тревожные, возвышенные и душераздирающие переживания над страницами „Удольфо“, забыв суетные заботы о платье и обеде»[381]. В худшем случае это могло приводить к полному разрушению психики. «Страсть к чтению романов имеет здесь свое законное место», – гласил справочник по психическим расстройствам 1812 года.
В нашем веке это – одна из первейших причин нервных расстройств. Разум, способный развлечься
