— Нравится! То есть… я же говорю, я понимаю, что это правильно и так и должно быть. Умом. Но мои чувства живут отдельно от меня. Они просыпаются, только когда эти нежности пропадают в небытие, когда становится опасно, тревожно, когда хватаешься за голову и мучишься догадками, любит или не любит тебя человек?
— Обычная ситуация чересчур благополучного детства, — выдохнул профессор, — чем больше мы наедаемся сладкого детьми, тем сильнее любим соленое и острое, когда вырастаем. Я прав? Тебя баловали родители?
— Не то чтобы баловали, — Ника вынужденно согласилась, — я младшая из трех детей, в семье у нас все друг друга любили, никто никогда не кричал, ругались редко, не били и ремня не давали подавно. Наша семья самая обычная, но, вы правы, очень нежная и крепкая.
— Нужно ли говорить, чего не хватает твоему организму? Он полон заботы и ласки, и, конечно, для гармоничности не хватает их противоположностей.
— Разве может не хватать чего-то вредного и плохого?
— А как же? В малых дозах в человеке присутствуют даже яды. А как становятся наркозависимыми? Попробовал один раз — и всё, тянет. — Женщина покачала головой.
— Но мне нравились засранцы ещё до того, как я попробовала хоть одного. Что это? Генетика? Предрасположенность? Нет, моя мать счастлива с отцом, а он прекраснейший человек. И она сама очень хорошая. Не в пример мне, первой заразе университета, которую ненавидит большинство студентов.
— Ты добровольно выбрала свой путь и ведешь себя так, ты же знаешь, — прочитал её профессор, — в душе ты отзывчивая и добрая девушка…
— Я уже давно не девушка, не льстите мне, — отмахнулась наигранно-кокетливо Вероника, — да, противоположности притягиваются, и чтобы не притягивать ничего мерзкого, я предпочитала стать мерзкой. Думала, тогда полюблю хороших, но, видимо, внутри меня, в глубине, ничего не изменилось. Всё это наносное. Может, я мазохистка?
— Ты так издеваешься над ребятами на экзаменах, что никогда не поверю. Скорее садистка.
— Нет, а что? — женщина откинулась на спинку, скрестив руки на груди, — сначала доминируя я, а потом хочу, чтобы доминировали надо мной. Сколько начальников и влиятельных людей дома оказываются тряпками и, вообще, с сексуальными девиациями? Я прихожу к мысли, что у меня патология. И её нужно как-то подлечить.
— Вот видишь, если ты не испытываешь удовольствия от своих мучений, то ты не мазохистка. Они-то упиваются тем, как им плохо и ни за что не откажутся от новой порции унижений и страданий.
— Тогда что же? Мне просто не давали ремня в детстве, и это искорежило моё взросление и формирование психики?
— Для того чтобы жить, нужно чувствовать, — старик взял её тонкую руку своей сухой и твердой ладонью, — как женщина очень высокого интеллекта, ты не можешь довольствоваться малым, не можешь не иметь чувств, не можешь не понимать их великого значения. И чувствовать нужно разное, не только радость, но и горе, не только смех, но и слезы. Но, скажи, как много ты чувствуешь в своей жизни?
— Я влюбилась однажды… ещё в университете… это принесло мне слишком много боли, и с тех пор я стараюсь не попадаться на удочку.
— Ничего не скажешь! Один кратковременный раз за тридцать пять лет — этого достаточно! — посмеялся беззлобно старик, и Ника повесила нос. Да, этого мало, но где ему понять то, что она испытала тогда?
— Дело ведь не в том, что я не хочу любить, а в том, что я не хочу любить тех, в кого могу влюбиться и, тем более, не хочу любить безответно.
— Чтобы научиться побеждать, нужно уметь и проигрывать! — стукнул указательным пальцем по столу старик и несколько раз потыкал им на месте. — Ты что, боишься любить бескорыстно? Тебе нужно заранее знать, что что-то получишь взамен? Капиталистка! Ошиблась однажды и решила, что судьба к тебе слишком сурова, спряталась? Проигранная битва — это не проигранная война! Ты ничему не научилась, если уходишь от брошенных вызовов, вместо того, чтобы отвечать на них.
— Да я же не против! Лишь бы достойный был кандидат…
— Так сделай его достойным.
— Это невозможно, если сам он не хочет…
— А ты заставь захотеть.
— Это невозможно.
— Ты доцент или школьница? — Владимир Петрович нахмурился седыми бровями. — Ника, когда любишь, то никогда не назовешь человека плохим, будь у него прорва недостатков, ты ему все их простишь и отнесешься к ним снисходительно. О какой же любви ты говоришь, если всегда остаёшься при мнении, что любишь плохого? Ты никогда до конца не погружаешься в любовь, ты противостоишь объекту и затаиваешься, предвкушая какое-то зло, ожидая его. Ты не пытаешься соединиться и стать союзницей для любимого человека, ты всегда по другую сторону, на которую собственноручно себя выгоняешь.
— Но это произошло после того случая…
— Так ли это? А, может, тот случай произошел, потому что ты всегда делала такую расстановку? — Сколько раз с тех пор она приходила к выводу, что первая трагедия её любви и любовью-то, в итоге, вовсе не оказалась! И сейчас, когда уже совсем забылись детали и даже малейшие чувства, Ника хорошо понимала, что ничего со своим первым парнем общего не имела, кроме секса. Ни о каком единении речи не шло. Он был говорлив и ярок, постоянно таскал её в компании своих, таких же пустых и благополучных друзей, где умные и духовные темы были не к месту, поэтому она никогда не делилась с ним своей страстью: наукой, социологией, не обсуждала с ним прочитанных книг, знала — ему это покажется глупым и ненужным, поскольку никак не относилось к материальному миру. Она часто приукрашивала стоимость своих вещей и старалась соответствовать ему, поскольку он был богаче и, несмотря на свою порядочность и интеллигентность, в упор не наблюдаемые в её бойфренде, Нике казалось, что он лучше неё и она его недостойна, даже когда замечала, что он напыщенный дурак. В конце концов, она не была с ним самой собой и постоянно осознавала, что они разные. Она даже не попыталась открыть себя ему такой, какой была. Стеснялась от неопытности, не умела, не видела смысла. И его она не принимала таким, какой он есть. Хотелось перевоспитать, научить чему-то, навязать свои ценности, чтобы перестал грезить деньгами, шмоткаим и машинами. Да, она противостояла ему и, несмотря на то, что считала себя влюбленной, никогда не бывала с ним до конца откровенной. Владимир Петрович по теням на её лице выяснил всё, что ему требовалось. — Ника, я думаю, что даже тогда тебе было больно от того, что это ты допустила ошибку. Ты себе не могла простить, а не ему. Твоя самоуверенность страдала, а не любовь. На самом деле, я думаю, от настоящей любви-то ты никогда ещё не изводилась. Да и разве можно страдать от настоящей любви? Никогда. Она приносит только счастье, иначе она фальшивая. Кто бы ни был её объектом.
— Да, и любовь — это способность, и не зависит от того, есть ли кому её дарить, — смиренно вспомнила доцент кое-что из всё того же Фромма, которым так увлекся её дражайший ученик.
— Верно, и если ты так неистово способна обожать социологию, то уж на какого-нибудь парня тоже снизойдешь, — засмеялся профессор, — если избавишься от своего эгоизма. Ты индивидуалистка, Ника. Ты считаешь, что достойных тебя мужчин не существует в природе, что все они не так умны, все очевидны и прозрачны — в большинстве, может, так и есть, — ты поставила мерилом ценности то, что имеешь сама — интеллект, и по его шкале меришь других, плевав на богатство, красоту и другие качества. Ты не допускаешь даже мысли, что кто-то дотянется до тебя, а тех, кто тянет на достойного, ты нарекаешь плохими, нейтрализуя равенство и смотря сверху вниз, чтобы тебе было спокойнее. Тогда ты не теряешь ощущения своей избранности и чувствуешь себя хозяйкой положения. Я не прав?
