(Любимое стихотворение моего отца)Движимый сентиментальным порывом, я посетил дом на Войковской, в котором когда-то жил и из которого ушел на своих ногах умирать в госпиталь мой отец – гвардии полковник Иван Иванович Охлобыстин, человек столь же противоречивый, сколь и героический.
О детстве и юности своего отца я мог бы судить только по его личным воспоминаниям, но ими он со мной не делился. Я был последний сын. Кажется, я раздражал папу, во всяком случае, мною он явно тяготился, что никак не меняет моего благоговейного отношения к нему как отцу и личности.
Первое знание о прошлом родителя я получил от среднего брата Николая, который тоже не испытывал ко мне симпатий и даже сумел пробудить во мне ответное чувство – равнодушие.
Итак: в 20-х годах XX столетия, на заре авиации, папа со своим лучшим другом – абхазом хотели стать летчиками, но авиатехника тех времен не вызвала у них доверия, и они отправились в Военно-медицинскую академию им. Кирова (не уверен, что тогда она уже была им. Кирова, но неважно). Академию папа окончил с отличием, прослыл прекрасным хирургом и был командирован в медсанчасть при штабе маршала Тухачевского. Тот привил ему вкус к Бетховену и заочно, по переписке, познакомил с Шарлем де Голлем. От этого интеллигентного человека папа уехал служить в Особую Дальневосточную армию под командованием одного из членов Специального судебного присутствия – маршала Блюхера, приговорившего маршала Тухачевского к смертной казни за шпионаж в пользу Германии. Закономерно, что и сам Василий Константинович Блюхер через год был приговорен к той же мере наказания, но уже за шпионаж в пользу Японии. Видимо, встревоженный частой сменой руководства и отсутствием наверху здорового революционного азарта, папа уехал воевать в Испанию, где познакомился со своим будущим командиром – генералом Родимцевым. С ним они бились за Сталинград.
Воспоминание детства: окончательно выйдя в отставку, папа нанялся судовым врачом на гражданское судно, ходившее туристическим маршрутом Москва – Астрахань. Иногда он брал меня с собой. Именно там, первый раз взойдя на корабль, я понял, что, скорее всего, рожден для роскоши. Затянутые бордовым бархатом стены и надраенные медные поручни раз и навсегда сориентировали мой вкус на чувственные эталоны Ренессанса.
Что до папы, так он активно ухаживал за буфетчицами, ночами воровал со мной тараньку, которую доверчивые матросы оставляли сушиться на корме. И обожал экскурсии. Только никогда не выходил в Волгограде. Меня он отправлял в город со старпомом, а сам оставался пить коньяк в судовом буфете. Видимо, ему было что вспомнить.
Генерал Родимцев в своей книге описывает папу так: «Пробираясь меж окопами, я встретил начальника санитарной службы Ивана Охлобыстина. Мне очень нравился характер этого человека: он никогда не унывал». То есть начальство документально признавало, что папа был практикующий оптимист. Во время ведения боевых действий это спорное в мирных условиях качество является одним из неопровержимых доказательств отваги. И это с учетом того, что сам Родимцев, сверх остальных заслуг, для поддержания боевого духа имел привычку время от времени вместе со старшим офицерским составом лично ходить в рукопашную, чем приводил в ужас холеных тыловых душегубов из Особого отдела, за что генерал находился под их неусыпным вниманием.
Как-то во время очередной волны репрессий были арестованы несколько сотрудников госпиталя, который возглавлял папа, к тому времени уже полковник и кавалер ордена Ленина. Ждал «Героя», но не выдержали нервы, и, облачившись в парадный мундир, папа напился вдрызг спирта, принял, не раздеваясь, в солдатской бане душ и явился на доклад к Родимцеву, угрожая ординарцам генерала табельным оружием. Врачей отпустили, «Героя» не дали. Сам папа саркастически называл это происшествие «подвигом Ипполита», видимо, имея в виду эпизод из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!».
Несколькими годами позже родитель вернул долг обидчикам личным присутствием на казни Берии, по долгу врача призванный констатировать смерть этого упыря. Хотя даже в этих драматических обстоятельствах папа проявил благородство, милосердно предложив осужденному посетить перед расстрелом туалет, чего тот не сделал и во время казни обильно облегчился в брюки, смешав кровь советского офицера с мочой.
Перед войной папа женился на прекрасной одесситке, главном редакторе прогрессивного журнала «Знамя» (или «Заря» – неважно) Анастасии Зорич. Она родила ему двух детей: Олю и Лешу. Поводом к разрыву с красавицей Анастасией стал отъезд папы на очередную войну в Корею.
Оля и Леша ко мне относились с интересом, но без участия. Ныне Оля коротает дни в Новой Зеландии, а след старшего брата теряется где-то в портовых кабаках Кейптауна, куда его занесла судьба преподавателя Одесского мореходного училища.
Кто родил папе Колю, я не знаю, а меня родила моя мама – девятнадцатилетняя деревенская девушка, в летнее время работавшая секретарем главного врача профилактория – моего папы, мужчины 1905 года рождения.
Через пять лет, словно очнувшись от наваждения, мама от папы сбежала в общежитие, а я поехал до четвертого класса жить к бабушке. Папа еще раз женился на женщине, имени которой так никто из семьи и не узнал. Потом хотел жениться вновь, но умер.
Последние годы внешне он походил на Мелькиадеса из «Ста лет одиночества» и действительно, по-настоящему был одинок и жалок. Несколько раз добросердечные прохожие принимали отца, сидящего на лавочке у подъезда своего дома, за нищего и подавали ему мелкие монетки. Папу это дико забавляло.
Ко времени моей относительной умственной зрелости он находился в стадии активного биологического распада, что, впрочем, не сказывалось на его блистательном интеллекте и царственной самодостаточности. За месяц до своего отбытия в приемный покой госпиталя им. Бурденко папа поинтересовался, люблю ли я золото. «Очень», – честно признался я. Тогда папа залез рукой себе в рот, выломал оттуда два зуба в золотых коронках и протянул мне. Да, еще он отсчитал мне четырнадцать рублей на оплату обряда Святого Крещения в церкви Всех Святых, находящейся неподалеку от станции метро «Сокол». Ему, убежденному коммунисту, импонировали мои идеалистические настроения.
Вот, собственно, и все, что я могу рассказать о своем отце. Все остальное относится более к области предположений и обрывочных детских воспоминаний: редкие прогулки по заснеженному лесу, подаренный на семилетие нож, привезенный им в 1959 году из Лаоса, книга «Тайна океана» и украденная им у меня коллекция конфетных фантиков.
Что еще: папа не имел ни одной слабости, кроме женщин и войны, вел аскетичный образ жизни, не интересовался судьбами своих детей, говорил на пяти языках, обожал поэзию Серебряного века, дружил с артистом Черкасовым и считал Солженицына предателем, а ядерную войну – единственным способом достижения мирового процветания. За репринтное издание «Мастера и Маргариты» я ему клятвенно обещал, что, если ненароком окажусь у «ядерной кнопки», то гарантированно использую выпавший мне шанс, а если не окажусь, то возьму такое обещание у своих детей, которых я должен иметь, как он, не менее пяти. А еще на папиных похоронах я решил, что навещу его могилу в день своего пятидесятилетия. Чтобы не беспокоить по пустякам. Осталось семь лет.
