«Мы оба, милый друг, солнце и луна, море и суша. Цель не в том, чтобы слиться друг с другом, а чтобы познать друг друга и научиться видеть и уважать в другом то, чем он является: противоположность и дополнение другого».
Герман Гессе «Нарцисс и Златоуст» Он выглядел так же, как и все остальные собаки на ферме: голова, как у волка, чуть закрученный хвост, длинные ноги и тощее тело койота. Но то, что это Палома[1], было ясно с первого взгляда на его шерсть: чистый, сливочно-белый окрас, который так отличался от коричневых и серых шубок всей остальной стаи. Даже когда в лучах заходящего солнца не так-то легко было разглядеть его цвет, все равно было что-то такое в этом животном, что выделяло его среди всех, когда он возвращался после очередного длинного и жаркого дня в полях.
Когда он спускался по склону холма, поднимая облака пыли с утоптанной сотнями копыт дорожки, он, казалось, воплощал собою исключительное достоинство.
Всегда рядом или чуть позади моего деда, но всегда впереди, опережая остальных людей и собак, Палома стоял, такой же прямой и горделивый, как питахайи, которыми были усыпаны холмы штата Синалоа, нашего дома в Кульякане на западном побережье Мексики.
Его уши всегда были приподняты, настороже, он поворачивал голову словно спутниковая тарелка в поисках сигнала. Его голова и шея всегда были гордо выпрямлены, но, даже когда он замирал, словно статуя, его глаза оставались в движении, сканируя все вокруг.
Палома был безусловным лидером стаи из семи или даже больше собак на нашей ферме – так же, как мой дед был безусловным лидером своей собственной стаи, в которую входили наша семья, собаки и поденные рабочие. Но Палома был не только вожаком своей стаи, но еще и лейтенантом моего деда. Пусть он и был представителем другого вида, но то, что он был вторым в большой команде, в этом не было никаких сомнений. Собаки, как и работники, знали это наверняка. Как правая рука моего деда, Палома был условием sine qua non[2], с ним приходилось считаться, его уважали и почитали.
Как и мой дед, Палома был прирожденным лидером, спокойным и сдержанным, но его полномочия были неоспоримы. Как и мой дед, каждый день Палома работал от зари до самых сумерек, чтобы заработать свое пропитание. И, как и мой дед, он отвечал за безопасность и благополучие тех, кто был под его опекой.
С самого раннего детства, которое я провел на ферме с моими дедушкой и бабушкой, мамой и папой и младшей сестрой Норой, я был очарован Паломой. Я наблюдал за его общением с другими собаками: как он учил щенков, как он восстанавливал порядок, когда вспыхивали ссоры, и особенно, как он инстинктивно отзывался на все нужды моего деда еще до того, как тот успевал дать приказ. Я помню, как погружался в глаза Паломы, светло-карие, и тот холодок, который пробегал по моей спине, когда он возвращал мне ответный взгляд – это был взгляд не животного, но глубокой, всепонимающей души. В нем было понимание и бесконечная мудрость.
Помню, как-то Палома заговорил со мной – одними глазами: «Однажды ты станешь вожаком своей стаи».
* * *
Перенесемся почти на сорок лет вперед. Паломы и его стаи давно уж нет: вот оно, бремя человека, – мы обречены пережить почти всех собак, которых мы знаем и любим. Но вот я сижу здесь сегодня, смотрю на холмы и долины, окружающие мой «Центр психологии собак» в Санта-Кларите в Калифорнии, и вижу их – не как призраки, нет, но как живых, дышащих полной грудью, существ, энергия все еще пульсирует в этих холмах. Оглядываясь назад, я осознаю, что впервые понял, что такое лидерство, наблюдая за тем, как моей дед управлял фермой. Ему не надо было орать на людей, как вышибале из трактира. Он не приходил в ярость или отчаяние, когда урожай начинал засыхать в засуху. Все, люди и животные, радостно подчинялись ему – его сильной и твердой руке, управлявшей ими.
