Эмил боялась за жизнь брата. Хотя его раны, возможно, не были столь уж серьезными, их не лечили. Двое суток, проведенных в холодной темной яме, окончательно истощили молодого человека, и он почти все время был без сознания.
Кроме того, Эмил была уверена, что брата сжигает лихорадка. Скудная пища, подававшаяся раз в день, и одно тонкое одеяло на двоих отнюдь не способствовали выздоровлению.
Девушке не хотелось верить в жестокость тюремщиков, к которым она время от времени напрасно взывала. Были два человека, которые поначалу проявляли некоторые признаки жалости, но потом эти люди куда-то пропали. Сменившие их жестокосердные служаки намекнули, что именно их заботами бедняги были отставлены от места.
Когда пленникам вновь принесли скудную еду, что знаменовало начало четвертого дня заключения, всякие сомнения, что брат страдает от жестокой лихорадки, у Эмил отпали.
Она держала голову Лейта на коленях и рыдала, оттого что ей даже не предоставили возможности отереть от пота его пылавшее лицо. Девушка почти не спала ночью — так, забывалась дремотой несколько раз, когда брат на короткое время прекращал метаться. Теперь она всматривалась заплаканными глазами в лицо человека, который, в свою очередь, смотрел на нее сверху вниз, стоя у края решетки, закрывавшей яму.
— Неужели вы и сейчас не заберете его из этой дыры?
— Не могу я, парень, — отвечал страж, испытывая невольную жалость к этому рыдающему ребенку. — Лэрд еще не вернулся — такое, понимаешь, дело. А пока всем в замке заправляет его брат, который никаких распоряжений насчет освобождения не отдавал.
— Ну и глуп же этот брат! За что, спрашивается, он собирается получать выкуп? За мертвое тело? Даже слепец способен заметить, что у моего брата горячка. Ведь он может умереть!
У стража не хватило смелости рассказать, до какой степени глуп Артайр. Он был не способен соображать от беспрерывного пьянства, которому предавался со дня успешного завершения набега. Не было никакой возможности добиться от него разумного слова, не говоря уже о разрешении помягче обращаться с пленниками. Тем не менее никто не отваживался изменить судьбу молодых людей без его приказа. Стоило напомнить ему, в какую ярость придет Парлан, если один из пленников умрет, как он бросался на непрошеного доброхота с кулаками. Оставалось ждать возвращения Парлана. Со вздохом тюремщик закрыл решетку, поморщившись от вони, доносившейся из ямы. Сидевший внизу парнишка был остер на язык, и тюремщику не хотелось с ним спорить. Зато он с удовольствием бы послушал, как ответил бы на злобные выпады пленника Артайр, доведись тому спуститься вниз. Своей глупостью он заслужил худшие из ругательств.
— Как сегодня Артайр? — спросил тюремщик воина, стоявшего на страже у входа в подземелье. Он настолько проникся жалостью к пленникам, что уже решил было рискнуть и снова воззвать к милосердию брата лэрда.
— У него болит голова, и он пьет, чтобы излечить эту боль. А как дела у пленных?
— Если лэрд не вернется в ближайшие два дня, в яме останется только один парень, полный желания отомстить за своего умершего родича.
Эмил сама удивлялась нараставшему желанию мстить, которое пробилось даже сквозь скорбь и печаль, целиком владевшие ею.
Она держала на руках брата, рыдала и при этом думала, что за все время заключения никто даже не удосужился спросить их имен, а это означало, что мысль о скором выкупе и освобождении пришла в их головы преждевременно. Из разговоров тюремщиков девушка сделала вывод, что единственной возможностью спасти Лейта является скорое возвращение Черного Парлана, главы клана Макгуинов, которого в этих местах боялись как огня. Вот странно, думала она, приходится уповать на возвращение человека, чьим именем няньки пугают непослушных детей!
Эмил даже позволила себе рассмеяться при этой мысли, но прозвучавшая в голосе истерическая нотка заставила ее сразу же замолчать.
Прижав к себе пылающего от лихорадки Лейта, она принялась укачивать его, словно дитя. Следовало во что бы то ни стало сохранить ясность ума, а в темной вонючей яме это было совсем нелегко. Одно только зрелище умиравшего у нее на руках брата сводило с ума. Неожиданно она поняла, что продала бы душу сатане, если бы это помогло излечить Лейта. Вкладывая в слова молитвы всю душу, пленница принялась молиться о здравии брата и скором возвращении Черного Парлана, так и не осознав окончательно, кому возносит мольбы — дьяволу или Богу.
Кэтрин Данмор потянулась всем телом, словно кошка.
Ей потребовалось немало трудов и времени, чтобы залучить в свою постель Черного Парлана, но дело того стоило. По сравнению с ним все ее предыдущие любовники выглядели сосунками. Он стоял, разглядывая что-то за окном, а она наслаждалась видом его мощного, мускулистого тела. Теперь уж он попался — ему не выскользнуть из ее сетей. Эта женщина верила в свои чары и была убеждена, что несколько ночей, проведенных вместе, свяжут их навсегда.
— Возвращайся в постель, Парлан, — промурлыкала она и даже облизнулась, когда он повернулся к ней, демонстрируя все свои достоинства.
Карие глаза — такие темные, что казались черными, смотрели на лежавшую на кровати женщину без всякого выражения. Парлан не любил Кэтрин, но не мог отрицать, что она обслужила его, что называется, по первому разряду. В ее чувственной ненасытности таился какой-то вызов, но Парлана не волновал душевный настрой женщины. Не думал он и о том, что является для нее кем-то большим, нежели просто самцом. По его мнению, Кэтрин могла столь же пылко отдаваться любому другому существу, обладающему теми же мужскими достоинствами, что и он.
Вздохнув, Парлан направился к постели, где Кэтрин не так давно продемонстрировала ему все, на что способна распаленная похотью самка. Теперь, правда, ее чувственность его не волновала, поскольку собственную он уже утихомирил. Заметив на лице женщины гнев в тот момент, когда потянулся за своей одеждой, Парлан попытался было подобрать нужные слова, чтобы попрощаться. Говорить что-либо следовало осторожно — Кэтрин как-никак была преданным союзником их семейства. Стоило хотя бы в малейшей степени оскорбить ее — и могла разразиться "буря, а иметь дело с женскими истериками Парлану в данный момент не хотелось. Семейство Кэтрин весьма желало бы выдать ее замуж, а это делало женщину в определенном смысле опасной.
Надевая дорожные штаны, он позволил себе ухмыльнуться. Ее бы воля — она бы оставила его «дружка» себе на веки вечные. Признаться, ночью «дружок» пребывал в таких тяжких трудах, что его и на самом деле можно было одолжить ей на несколько дней — от него теперь проку было мало. Снова ухмыльнувшись — на сей раз тому странному направлению, которое приобрели его мысли, Парлан признался себе, что ему, собственно, не на что жаловаться — он сам поддался ее чарам и откликнулся на недвусмысленное предложение.
Еще месяцев шесть назад он с радостью бы снова забрался в ее постель, готовый продолжать баталию страсти. Но прошло время — и выяснилось, что стоило ему переспать с этой женщиной, как интерес к ней угас. В двадцать восемь лет он знал, что его мужественность не требует доказательств.
