Сидя на террасе и слушая попугаев, орущих в эвкалиптовых деревьях, Джин думала о другой миссис Хаббард — о матери Марка. О женщине, которая обожала своего сына, все ему позволяла и, вероятно, так часто вытирала ему рот, что у него самого так и не возникло склонности это делать. Была в нем какая-то беспомощность, безразличие к другим — например, эта его манера оставлять свои трусы на полу ванной, в нескольких дюймах от корзины для белья, — что всегда заставляло Джин думать о миссис Х. Старая выскочка с этим своим беспочвенным чувством превосходства… По-настоящему она так никогда и не признала своей американской невестки и фыркала, Джин это знала, при мысли о том, что Марк мог бы сам покупать себе одежду, — что, с точки зрения миссис Х., лишь свидетельствовало о лености его жены или, что еще хуже, о ее претенциозном феминизме.
Так что оказалось, что в этом письме Джин винит и миссис Х. Хотя, конечно, она понимала, что — трусы, корзины и испачканные рты в счет не идут — дряхлая матушка Марка, какой бы ограниченной она ни была, не несет ответственности ни за одну из сторон их брака. И, на ощупь отыскивая объяснение, она обнаружила внутри себя существенную, глубинную перемену, лежавшую вне области простого разочарования. Этот день длился всего несколько часов, а она уже створаживалась внутри и ничем не могла воспрепятствовать распространению порчи. Ей надо было избавиться от этих смехотворных одежд, убраться из-за стола, от Марка, остаться одной.
Она вбежала в дом, когда он выходил наружу. «Что та… дорогая?» — спросил он, нахмурившись, когда она протолкнулась мимо. Десятью минутами позже, заново овладев собой, облаченная в белый льняной сарафан и готовая подойти к столу и швырнуть это письмо ему в тарелку, она встала у окна и увидела, что Марк, позевывая, встает, собираясь уйти. Он поднялся, лениво покручивая пальцами волоски на груди и читая на ходу, и скрылся за боковой дверью, продолжая читать и держа еще по меньшей мере два номера «The Week» под мышкой. Утреннее его опорожнение кишечника пустило под откос ее план и, может быть, все ее мужество.
Джин не внове было сталкиваться с внезапным бедствием, но опыт прежних невзгод ничем не мог здесь помочь. Она, вне всякого сомнения, прочла любовное письмо — и чувствовала себя такой же скрюченной, как если бы ее ударили под дых. Она сразу ополчилась бы на Марка и приняла любой исход. Ее стратегия простиралась ровно настолько. Она полагала, и в дальнейшем это подтвердится, что период преимущества, или решимости, окажется очень непродолжительным.
Марк забаррикадировался в туалете, и Джин, все еще ожидая его, выкладывала пасьянс из старых приглашений — хотя это более не походило на ощупывание ушиба, проверку наличия тоски по дому. На сей раз это было подлинным пасьянсом — игрой терпения.
До сих пор этот почтовый ритуал служил утешением. Он ненадолго оправдывал ее провал на поприще ведения домашнего администрирования: ее пожизненную аллергию к каким-либо видам запросов. Здесь, посреди Индийского океана, ее вряд ли можно было винить в том, что письма оставались без ответа. Еще с тех пор, когда ее дочь была очень маленькой, Джин всегда тяготилась такого рода незначимой коммуникацией, и каким же невинным все это сейчас казалось: прием библиотекарей-добровольцев, весенняя ярмарка, день благотворительности, яркие приглашения на дни рождения с этими их бланками для ответов, которые надо отрезать и отослать (отрезал ли и отсылал ли их хоть кто-нибудь?), единообразные бланки заказов, которые Виктория с одиннадцати лет заполняла самостоятельно.
Виктория, которая осталась в Камден-тауне, присматривая за домом на Альберт-стрит, и теперь продолжала заниматься почтой. Хотя, в отличие от Сен-Жака, в Лондоне они своего почтальона не приветствовали — они, по сути, избегали его, мрачного корейца, который на машине переезжал от одного дома к другому и все же умудрялся доставлять почту влажной.
Что именно требовалось от Джин в связи с этим, и, более того, как Виктория справится с тем, что стало полным провалом ее матери в домашнем администрировании? Должно быть, она никогда этого не узнает. Джин силой возвращала свое внимание на то, что было разложено на голубой скатерти: самая последняя пачка просроченных объявлений и горящих предложений, казалось, доказывала, что, если подождать достаточно долго, ничто уже не будет иметь значения. В итоге ни с чем из этого дела иметь не придется. Очень скоро самое наисрочнейшее дело перестанет хоть сколько-нибудь трепыхаться. То же самое могло оказаться правдой и в отношении письма от любовницы.
Вещи теряют свою силу — как этот конверт, который потерял свою наклейку, из-за чего ему потребовалась лента, подумала Джин. Как и каждому конверту на этом влажном острове. Джин с увлечением отслеживала признаки увядания во многих областях. Она писала о здоровье, и его расстройство служило для нее питательной почвой. Но вплоть до нынешнего дня она не думала об упадке в области своего брака.
Прошло десять минут, а Марк все не возвращался. Бессмысленное занятие Джин становилось прерывистым, возбужденным. Она встала, накрыла фрукты сетчатой крышкой, вымыла тарелки, смяла и выбросила ненужную почту.
— Марк? — воззвала она, полностью осознавая, что это наименее подходящее время для того, чтобы что-то со своим мужем обсуждать, не говоря уже о том, чтобы его лицезреть. (Он принадлежал к тому типу людей, которые считают, что каждое утро всем на площади в целую квадратную милю надлежит осторожно эвакуироваться, пока они не покончат со своими делами.) Она кашлянула. — Мне сейчас надо уезжать. — Никакого ответа. Ладно, она поедет в Туссен сама — будет время и место подумать. Пронесшись по дому и подхватив на ходу свою сумочку, шляпу и, следуя какому-то импульсу, спортивную сумку, она вышла к машине.
Облаченная в форму медсестра за конторкой дважды произнесла имя Джин, прежде чем та его опознала.
— Джэн АА-бахд? — снова воззвала медсестра, и Джин вскочила, катапультировав на пол соломенную наплечную сумку, которую пристроила рядом с собой на сиденье. Марк называл такие ее зияющие торбы «лотереей нищих». Не подразумевал ли он все это время, что она была нищенкой, подумала Джин, опускаясь на корточки и пригоршнями сгребая замаранные чернилами листы, замаранные чернилами ручки, пачки почти ничего не стоящих, замаранных чернилами банкнот — мусор, по большей части.
Затем она встала на колени, тянясь за укатывающимся, запятнанным чернилами тюбиком крема от загара и думая, насколько испорченной будет она выглядеть, если проигнорирует рассыпавшиеся монеты, которые подпрыгивали и катились уже так далеко, что ей, чтобы их собрать, пришлось бы ползать по всем четырем углам.
Взглянув на сестру-регистраторшу — каким ребяческим внезапно показался мешковатый покрой ее белого платья, — она поняла, что лучше забыть о монетах и сосредоточиться на дополнительных медицинских бланках, которые та ей вручила. С возрастающей скоростью и раздражением Джин вписывала в них факты своей жизни: Джин Уорнер Хаббард, сорока пяти лет, родилась в Нью-Йорке, в августе 1957, дочь… Она скользнула взглядом по вопросам: отец, мать, образование, водительские права, национальность, страховка, семейное положение, первая менструация, количество беременностей, количество детей, возраст, при котором наступила первая беременность, возраст, при котором родился первый ребенок, имя(-ена) ребенка(детей), имя(-ена) отца(-ов) ребенка(детей)… Что за наглость, подумала она, спрашивать об именах «отца(-ов)», о беременностях и детях в отдельных вопросах, словно бы ожидая, что они не совпадут, словно бы это вообще их собачье дело.
