Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
Если им бывало уж очень смешно, отсмеявшись, они спохватывались. Улыбка смеха сменялась улыбкой вежливости – подчиненная жизнь лица, – ко мне поворачивались. Та, невольная улыбка сходила еще не сразу, память о смехе тихо таяла в глазах, и в них отражался я, мое наличие. Их лица приобретали чрезвычайно умное и углубленное выражение, как в разговоре с иностранцами на плохом языке, когда чем глупее разговор, тем значительнее интонация, а киваний и поддакиваний не сдержать никакими силами… После таких разговоров ноют мускулы лица и шеи от непривычной, неестественной работы.
Только на родном языке можно петь, писать стихи, признаваться в любви… На чужом языке, даже при отличном его знании, можно лишь преподавать язык, разговаривать о политике и заказывать котлету. Один язык у человека – два языка не покажешь.
Чуть ли не так, что чем тоньше и талантливей поэтическое и живое знание родного языка, тем безнадежней знание чужого, и разрыв невосполним. Как остроумен мой друг, по-русски мрачный, почти унылый человек… Каждая его фраза по-армянски встречается таким радостным, неподвластным смехом… «Ах, как жаль, что ты не понимаешь его армянский!» Как жаль… Вот еще и кроме армянского существует его армянский! Но ведь и кроме их русского существует в нашем русском и мой русский…
Мне не с кем было посмеяться в Армении. И я был счастлив, когда обо мне забывали. И был счастлив журчанием и похрустыванием армянской речи, потому что у меня было полное доверие к говорящим. Антипатия к чужой речи в твоем присутствии – прежде всего боязнь, что говорят о тебе, и говорят плохо. Откуда эта боязнь – другой вопрос. Переговариваться на незнакомом собеседнику языке считается бестактным прежде всего среди людей, не доверяющих друг другу. Среди дипломатов, допустим. Мы же доверяли друг другу. Более того, мои друзья были настолько тактичны, что при мне договаривались насчет меня именно на своем, непонятном мне языке, чтобы я не подозревал о всех тяготах организации моего быта: поселения, передвижения, сопровождения и маршрутов. Опять забываю, что им было легче так договариваться…
Я слушал чужую речь и пленялся ею. Действительно – что за соединение жесткого, сухого, прокаленного и удивительно мягкого, «нежьного» – как сказал бы мой друг! Как жесткая, прожженная земля и сочный плод, созревающий на ней… Хич – россыпь мелких камней, джур – вода журчит в этих камнях, шог – жара над этим камнем и водой, чандж – муха, звенит в этой жаре. Хич, джур, шог, чандж – и вдруг среди всего этого лолик – помидор.
Хич, карь – конечно, это не наш камень, это их камень. Что ка-амень? – лежит на дороге… Джур – это их вода, она холодная и журчит под этими камнями, и ее мало… Что им наша во-да?.. Так много воды в этом слове, и сверху и снизу… Чандж – разве это наша нарисованная муха?.. Дехц – персик… Тут же есть кожа персика, в этом слове, его пушок, ворсинки!.. А что такое пер-сик? От «перса»… Просто иностранный фрукт.
– Андрей, что лучше: «кав» или «глина»? «Арагил» или «аист»? «Журавль» или «крунк»?
И действительно, что лучше? Подумать только, журавль! – и не подозревал, что это так красиво. Или – крунк… До чего хорошо!
Я влюбляюсь в слова: в армянские благодаря русским и в русские благодаря армянским…
– Что лучше: «цов» или «море»?
И вдруг не чувствую «море», в нем нет волнения, зеркало, и вдруг сочувствую слову «цов» – вижу в нем волну набегающую… но «волна», оказывается, вовсе не «цов», «волна» – «алик», нежно лижет берег. Но если бы «цов» было только «море»! А «цов» – это и «море», и «тишина», «цов» – это тоска в красивых глазах и просто красота, «цов» – это народ толпою и просто «много»…
Созвучия
майр – матьсирд – сердцесерм – семямис – мясогини – вино… —…
Но «камар» – это вовсе не «комар», «камар» – это «арка».
А «арка» – это вовсе не «арка», «арка» – это «царь». А «цар» – это вовсе не «царь», «цар» – это «дерево».
пар – танец, пляскагол – теплоцех – грязь… —…
Но парение есть в пляске, «голое» и «теплое» – так близко… «Дерево» конечно же царственно, и все это натяжка, а вот что «цех» – это «грязь» – точнее не скажешь.
– У вас есть слово «атаман», – говорит мне друг, – а у нас «атам» – это «зуб», «клык». Поэтому, когда я в детстве книжки читал, все думал, что «атаман» – это человек с клыками…
– А я думал, что он на оттоманке лежит, – говорю я.
– У вас есть слово «хмель», – объясняет мне друг рано утром на первом уроке, – а «хмел» по-армянски значит «выпить». Поэтому у нас прижилось ваше слово «похмелье».
– Андрей, «аствац» – что такое? – строго спрашивает друг.
– Андрей, «аствац» – это хорошо или плохо?
– «Аствац» – это хорошо, – говорю, – «аствац» – это отец.
– А ведь верно! – удивляется мой друг. – Кенац![1]
Прямая речь
Аё – по-армянски «да». Чэ – по-армянски «нет». Не знаю почему, но всюду – на улицах, в магазинах, в автобусах – я чаще слышу «чэ», чем «аё». Чэ, чэ, чэ. Обычный автобусный диалог представлялся мне так: один все спрашивает, наседает, а другой отвечает «чэ, чэ», а потом, наоборот, другой все спрашивает, а первый отвечает свое «чэ». Я так сам понял, что «чэ» по-армянски «да», и спросил друга: а как по-армянски «нет»? А он мне и говорит: «Чэ». – Как «чэ»? – воскликнул я. – А как же тогда «да»? – «Аё». Вот как я ошибся. Думал, теперь разберусь… Но так я ни разу и не услышал «аё», а все «чэ».
Брат моего друга – журналист. Он меня очень любит, потому что я очень люблю его брата. Это в Армении естественно. Как-то мы шли с ним по улице, и он мучительно, страшно молчал. И смотрел на меня таким просящим взглядом, что я поневоле говорил без передышки и за себя и за него. Дело в том, что в Армении, наверно, нет другого такого человека, кому бы русский язык доставлял столько же истинного, даже физического страдания. Со мной он разговаривал в основном глазами. Когда ему следовало составить фразу по-русски, глаза его немели от напряжения и того давления, которое, по-видимому, развивалось в этот момент в его мозгу. Потом во взгляде его появлялись короткость и кротость, как у жвачных животных, и он не произносил задуманную фразу. Дело, по-видимому, было даже не в том, что он мало знал русских слов, а в том, что ни одного слова по-русски он не мог подумать.
И вот мы шли по улице, и вдруг из моей речи он понял, что я приехал не просто в гости к его брату, а в командировку от газеты. (Это я обмолвился, учитывая, что он журналист.) Лицо его затуманилось, и вдруг его прорвало. Передать речь его в точности я не берусь – никто не поверит…
– И ты будешь про нас писать? – сказал он.
После этого он стал разговаривать со мной так: увидит – арбузы везут…
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
