– О, привет, Кейт! Сколько зим… Как дела у тебя?
Колину Стаббсу явно хотелось поболтать. Некогда он был довольно-таки успешным журналистом, однако его супруга Сью слишком устала от его напряженной и беспорядочной жизни на этой стезе, и в конечном итоге Колин не устоял в непрестанно ведущейся дома войне на изнурение. Но все же, услышав Кейт, он сразу проявил ненасытную жажду к подробностям оставленного им мира, интересуясь слухами об остальных газетчиках и в то же время снова и снова внушая ей – а заодно и самому себе, – что бросить журналистику было самым что ни на есть разумным решением в его жизни.
– Вот и здорово. Ужасно за тебя рада, – с нарочитой приподнятостью сказала Кейт. – А я все так же горбачусь в The Post. Послушай, Колин, я тут сегодня, проглядывая The Standard, наткнулась на упоминание о найденных в Вулвиче останках младенца. Есть уже какие-то предположения, сколько они там пролежали?
– Ах, это. Подожди, не вешай трубку, открою у себя в компьютере… Ага, вот оно. Тут на самом деле мало что есть, и то довольно мрачновато. Один из рабочих расчищал площадку после сноса старого здания и, оттащив бетонный вазон, обнаружил под ним крохотный скелетик. Якобы новорожденного. Криминалисты еще все изучают, но тут говорится, что, судя по первым признакам, лежит он там уже приличное время – даже, может, очень много лет. Это вроде как студенческие края – по пути к Гринвичу, если не ошибаюсь. Ты разве не там где-то живешь?
– Я на самом деле севернее по Темзе и сильно восточнее того места. В Хакни. И мы все так же ждем, когда покончат наконец с этой джентрификацией Ист-Энда. А что еще у тебя там есть? Удалось как-то идентифицировать останки?
– Нет. Говорят, когда доходит до тестов ДНК, то с новорожденными бывают проблемы. Особенно если они много лет пролежали под землей. К тому же в этом квартале целый муравейник съемных квартир и комнат, жильцы сменяются чуть не каждые пять минут. Так что у копа, что ведет это дело, пока что оптимизма мало. Да еще и с Олимпиадой нас загрузили по самое некуда…
– Да уж, представляю, – усмехнулась Кейт. – Обеспечение безопасности – и впрямь сущий кошмар. Я слышала, вам, чтобы со всем этим справиться, приходится привлекать народ из других подразделений. А эта история с младенцем – все равно что искать иголку в стогу сена. Ладно, спасибо тебе, Колин. Рада была тебя услышать. Передавай от меня огромный привет Сью. И знаешь, если что вдруг всплывет по этому делу – звякни мне, пожалуйста.
Положив трубку, она довольно улыбнулась. Кейт Уотерс как раз очень любила искать подобные иголки в куче сена – когда во тьме неизвестности что-то вдруг блеснет надеждой. Она любила такую работу, что поглощала ее полностью. То, во что можно было вгрызться всеми зубами. То, что вытаскивало ее наконец из стен редакции.
Она накинула пальто и стала потихоньку делать ноги к лифту. Впрочем, уйти далеко ей не удалось.
– Кейт, ты чего, куда-то собираешься? – крикнул ей Терри. – Пока не ушла, не поможешь мне тут разобраться в этой путанице с норвежским монаршим семейством, а? У меня уже перед глазами все плывет!
3
Вторник, 20 марта 2012 года
Анджела
Она знала, что вот-вот расплачется. На глаза стремительно наворачивались слезы, в горле набухал комок, не дававший произнести ни слова, и Анджела поскорее ушла в спальню, чтобы посидеть минуту на кровати, переждать момент. Когда на нее такое накатывало, ей необходимо было побыть одной. Она уже долгие годы пыталась это пережить и, как правило, никогда особо не предавалась слезам. Анджела вообще была не из плаксивого десятка. Работа медсестрой и годы армейской жизни с мужем-военным уже давно научили ее не слишком поддаваться эмоциям.
Но каждый год 20 марта становилось для нее исключением из правил. Это был день рождения Элис, и Анджеле хотелось выплакаться. В полном уединении. Она и думать не могла, чтобы делать это перед кем-то – как некоторые люди, рыдающие перед телекамерами. Вообще не представляла, каково это – участвовать в подобных телешоу. Причем сами телевизионщики с удовольствием продолжали снимать чужие слезы, словно это было тоже элементом развлечения.
– Им бы надо в этот момент отворачивать камеры, – сказала она как-то Нику, но тот лишь фыркнул и продолжил смотреть шоу.
Анджеле от этих сцен делалось совсем не по себе, однако множество людей явно такое любили. Тот тип людей, наверно, что и сами были не прочь оказаться в новостях.
Так или иначе, но она сильно сомневалась, чтобы кто-либо сумел понять, почему она уже столько лет все так же оплакивает свое дитя. Десятки лет спустя. Ей бы, вероятно, сразу напомнили, что она почти что и не знала эту малютку. Что она пробыла с ней всего каких-то двадцать четыре часа.
«И все же она была частью меня, плоть от плоти… – спорила Анджела с воображаемыми скептиками. – Я пыталась забыть, отпустить от себя это, но…»
Уже за несколько дней до дня рождения дочки Анджелу начинал преследовать ужас, и она снова, раз за разом, переживала ту тишину – ту леденящую душу тишину опустевшей палаты.
20 марта она чаще всего просыпалась с головной болью. Готовила, как всегда, завтрак и вообще пыталась вести себя как обычно, пока не оставалась наедине с собой. В этом году Анджела обсуждала на кухне с Ником завтрашний день. Он сетовал из-за целого вороха бумажной работы, которую ему предстояло одолеть, и жаловался на одного из своих новых коллег, который вот уже несколько дней не выходил на работу, ссылаясь на болезнь.
«Пора бы ему на пенсию, – подумала она, – все ж таки скоро уже шестьдесят пять. Но он не сможет расстаться со своей работой. Видимо, ни один из нас не в силах что-то отпустить. Он говорит, что ему нужна какая-то цель существования, некий заведенный порядок. По нему никак не скажешь, что он знает, что сегодня за день. По первости он обычно это помнил. Еще бы не помнил – тогда об этом словно все только и говорили».
Прохожие на улице частенько спрашивали их о малышке. Люди, которых Ирвинги и знать не знали, просто подходили к ним и, чуть не плача, участливо пожимали им руки. Но это было тогда. У Ника вообще, как специально, всегда было плохо с датами, подумала Анджела. Он не мог даже вспомнить дни рождения их других детей, не только Элис. И ей, пожалуй, надо было бы перестать напоминать мужу об этой дате. Ей невыносимо было видеть этот всполох паники в его глазах, когда она вынуждала его вновь освежить в памяти тот страшный день. Было бы куда милосерднее, если бы она и сама о том не вспоминала.
Наконец Ник поцеловал ее в макушку и отправился на работу. Едва за ним закрылась дверь, Анджела опустилась на диван, дав наконец волю плачу.
За эти годы она уже не раз пыталась отделаться от преследующих ее воспоминаний. В первое время это вообще никак не удавалось. Их семейный врач – старый добрый доктор Ирнли – лишь похлопывал ее ласково ладонью по плечу или коленке, приговаривая: «Ты потихоньку справишься с этим горем, милая, все пройдет».
А потом, немного позже, Анджелу стали назойливо осаждать разные группы поддержки, и она замучилась постоянно слушать о своей и чужих бедах. Казалось, эти люди просто гоняют свои переживания по кругу, всячески их подпитывая и еще пуще теребя, чтобы потом вновь над ними вместе поплакать. Помнится, Анджела сильно раздосадовала одну из таких групп, заявив однажды, что твердо поняла: знание о том, как страдают другие, ничуть не помогает тебе самой. Это не только не убавляет скорби, но еще и каким-то образом добавляет к ней новые пласты. Анджеле уже доводилось чувствовать себя виноватой в чужой беде, поскольку, когда она работала медсестрой и кто-то из больных умирал, именно она обычно вручала скорбящей семье листок с заключением о смерти.
