1
1834 год
Нанетт тряхнула поводьями и причмокнула, погоняя пони. Тот ненадолго перешел на рысь, но вскоре вернулся к привычному шагу. Крытая повозка, ранее груженная овощами и сырами, которые Нанетт продала на субботнем рынке, теперь дребезжала по каменистой дороге вдоль обрыва. Девушка нетерпеливо ерзала на сиденье, раздосадованная неторопливостью поездки, тем не менее не прикоснулась к хлысту. Она сама дрессировала этого пони и знала, что подстегивание только заставит его взбунтоваться. Чтобы как-то скоротать время, она стала перечислять вслух великие и малые саббаты[5]. Пони с интересом навострил уши, продолжая плестись. К тому времени, как перед ними показались соломенные крыши Орчард-фарм, солнце уже начало спускаться за вершину Сент-Майклс-Маунта. Пронизывающий корнуолльский ветер продувал плащ и домотканое платье Нанетт. Она замерзла, устала, испытывала беспокойство и едва нашла в себе силы кивнуть Клоду, когда тот вышел из хлева, чтобы взять поводья у нее из рук.
– Все в порядке? – спросил он, как всегда, по-французски.
– Там был священник, – с раздражением ответила она по-английски.
Он вопросительно приподнял брови:
– Prêtre?[6]
– Священник. Священник! Я же знаю, ты достаточно понимаешь по-английски! – С этими словами она спрыгнула с повозки и, тяжело ступая, обошла ее, чтобы вытащить пустые корзины и свернутые мешки.
– Семнадцать лет от роду, и никакого уважения к моим сорока.
Она вздохнула и перешла на французский:
– Да, там был священник. Тот самый. Бернар.
Клод ничего не ответил, но, уводя пони прочь, выглядел еще мрачнее, чем обычно.
Нанетт понеслась через сад к крыльцу. Сложив корзины у двери, она направилась в кухню. В доме было тепло, а аромат супа и свежеиспеченного хлеба заставил ее желудок сжаться от голода, хотя она едва обратила на это внимание.
Анн-Мари, склонившись над каменной раковиной, чистила горшок. Подняв голову, она взглянула на Нанетт и спросила то же, что ранее Клод:
– Все хорошо?
– Нет. – Девушка упала в кресло с таким чувством, будто принесла на себе домой тяжесть всего мира.
– Что случилось?
В дверях кладовой показалась Луизетт с тарелкой масла в руках. Она была самой старшей и высокой в клане, даже среди мужчин. У нее и голос был мужской, и она частенько говорила, как мужчина. Она хмуро взглянула на Нанетт. Та подперла подбородок кулаком и одарила ее сердитым взглядом в ответ.
– Кроме того, что я единственная в семье, кто говорит на языке нашей страны?
– Пьер говорит по-английски, – как всегда мягко, заметила Анн-Мари.
– Но он уехал, не так ли? Так же, как Жорж и Луи. Все уехали при первом удобном случае и оставили все на меня.
Ей никто не ответил, и Нанетт тут же захотелось забрать свои слова обратно. Она прекрасно знала, как старшие сестры горевали по отъезду своих сыновей. Они все разлетелись в разные стороны: один в Шотландию, другой в Ирландию, третий – назад в Бретань, что оказалось роковым решением.
* * *
Флеретт принесла миску с похлебкой и поставила ее на стол перед Нанетт. Она была молчаливой – иногда Нанетт задавалась вопросом, не утратила ли она вовсе способность говорить, – и только снисходительно погладила младшую сестру по плечу. Нанетт слабо улыбнулась в ответ.
– Désolée[7], – пробормотала она. Грубить было нехорошо, пусть она и чувствовала себя измученной. Сколько она себя помнила, сестры заменяли ей отца и мать. Она знала, что они испытывали страх, и на то была причина. Нанетт выросла на историях о временах сожжений.
– Нанетт, расскажи, что случилось, – попросила Луизетт.
– Охотник на ведьм был в Марасионе.
Сестры переглянулись, и от повисшего напряжения в комнате тут же стало темнее, как будто из дровяной печи вырвалось облако дыма.
Когда Оршьеры нашли ферму, о которой перед смертью говорила бабушка Урсула, все было в точности таким, как она описывала. Путешествие выдалось тяжелым, но лодку вынесло на скалистый пляж неподалеку от Сент-Майклс-Маунта, миниатюрного подобия острова Мон-Сен-Мишель. Там они нашли фермерский домик, приютившийся у подножия усыпанного галькой скалистого холма, позади которого простиралось болото. Он был в настолько плачевном состоянии, что жить в нем было невозможно, поэтому никто не возражал, когда они начали там хозяйничать. Понадобились месяцы, чтобы дом оказался пригодным для жилья, сад заплодоносил, а в хлеву стало безопасно для скота.
Переход к оседлому образу жизни был своего рода жертвой. Оршьеры отдавали предпочтение дороге, пейзажам, которые менялись каждый сезон, укромным местам, где можно было беспрепятственно практиковать древние обычаи. В Корнуолле старшие Оршьеры позволили младшим изучать английский – и немного корнуэльского, сколько того требовалось. Впервые за десять лет клан почувствовал себя в безопасности именно здесь, в Корнуолле.
