Выйдя в приемную, я опустилась на стул — вокруг не было ни души, не считая молоденькой чернокожей девушки с крупными золотыми сережками. Она тут же уставилась на мою рубашку с засохшими брызгами крови на груди и рукавах.
За окном пошел дождь. Мелкие аккуратные капли дробно застучали по стеклу. «Держится отчужденно», — вспомнилось мне. Так вот, значит, я какая. Отчужденная.
Вальтер трижды прошел мимо приемной, прежде чем наконец заметил меня.
— Вот ты где! — выпалил он, переводя дух. От него пахло дымом — не сигаретами, а чем-то пряным вроде благовоний.
Я ничего не ответила. Да и что на это скажешь.
Он успел снова натянуть футболку, которой замотал мой палец в такси где-то с час тому назад, и теперь на ней красовалось идеально круглое кровавое пятно, словно в него выстрелили в упор. Он сел рядом — как по мне, так даже слишком близко, вокруг штук тридцать стульев, садись — не хочу, но нет, почему-то обязательно надо сесть в трех сантиметрах от меня.
Девушка с золотыми сережками тут же уставилась на Вальтера, потом снова перевела взгляд на меня.
Да уж, видок у нас, наверное, что надо. Все в крови. Красота.
— Не день, а черт знает что, — сказал он, вытаскивая из кармана пиджака коробочку с ментоловыми конфетами.
С этим было сложно поспорить.
— Я пока твоему папе позвонил.
Он сунул леденец в рот и протянул мне коробочку. Я покачала головой.
— До мамы не смог дозвониться, оставил ей сообщение.
— И какое именно?
В моем голосе прозвучала тревога, и мне это не понравилось.
— Ну, как какое, сказал, что произошел несчастный случай, но сейчас все под контролем.
«Под контролем»? Это называется «под контролем»?
— Я оставил ей номер своего телефона, попросил перезвонить, прежде чем ехать сюда, чтобы мы не разминулись. Но она, наверное, сразу тебе позвонит. У тебя мобильный включен?
— Да.
Я не стала объяснять, что она все равно не приедет. У меня не было ни малейшего желания отвечать на его назойливые вопросы, которые непременно бы за этим последовали.
— А папа приедет?
— Да, где-то через двадцать.
— Минут?
Блин, да что со мной такое? Можно подумать, есть какие-то варианты.
Вальтер криво усмехнулся.
— Да, — ответил он. — Минут.
Мы еще посидели вот так, бок о бок. Хорошо хоть, он футболку свою надел, а то буйная светло-русая поросль на его груди прямо-таки притягивала взгляд. Медсестры травмпункта, судя по всему, были со мной в этом согласны. Доктор Левин оказалась единственной, кто смог устоять: на протяжении всего разговора она смотрела ему в глаза.
Я посмотрела в окно. Черно-серые тучи собирались над горизонтом. Небо потемнело, как будто надвигались сумерки.
— Ну, — произнес Вальтер, — и что тебе сказала врач?
Я пожала плечами. Как только доктор Левин приступила к осмотру моего покалеченного пальца, Вальтер стремительно ретировался, сославшись на то, что ему нужно позвонить моим родителям. Все было ясно без слов, но я его не виню — я бы и сама на его месте постаралась свалить. Образ врачихи, подпиливающей кость, чтобы зашить рану, навеки отпечатался на моей сетчатке. А все эти ее словечки перед началом процедуры? Она только «немного причешет кость». «Причешете?» — переспросила я, изо всех сил изображая невозмутимость. Ну да, причешет, чуть подшлифует, а то вон она какая лохматая.
Я зажмурилась, словно заново ощущая вибрации пилки, шлифующей кость. Инстинктивно прижала забинтованную руку к сердцу.
— И что, правда нужно брать в рот?
— Что?!
На какое-то мгновение я зависла, пытаясь переварить столь откровенную пошлость из уст своего учителя.
— Ну, Энцо же говорил, что нужно положить обрубок в рот. И что сказала врач?
Я выдохнула.
— Она сказала, что с тем же успехом можно было запихнуть его себе в задницу.
— Что, так и сказала?!
Вальтер яростно перекатывал во рту леденец, глядя на меня с явным недоверием.
— Ну типа того. Сказала, что там столько же бактерий.
Он покачал головой. Тяжело вздохнул.
— Зря я тебе вообще разрешил взять эту пилу в мастерской, нужно было сразу сказать: «Я не могу брать на себя такую ответственность, это вне моей компетенции. Так что займись-ка ты, Майя, скульптурой, как все остальные». Тогда всего этого бы не произошло. Уж слишком я с вами добрый, всегда этим грешил. Господи, что скажет директор?!
Мы немного помолчали. Меня слегка мучила совесть. Но, блин, — скульптура! Какой от нее вообще толк?
— Полка — это тоже скульптура.
— Нет, Майя. Полка — не скульптура.
* * *
Первое, что произнес папа, ворвавшись в приемную полчаса спустя:
— О боже, что это на тебе надето?!
Не «О боже, что с тобой случилось?!», не «О боже, девочка моя!», ну или любое другое восклицание, подобающее встревоженному родителю.
Куда там. Его интересовало, что на мне надето.
Он смерил меня взглядом. Открытое лицо, серьезные карие глаза.
— Моя оркестровая униформа!
Он присел на корточки и стал ощупывать жесткую ткань брюк, словно не веря своим глазам. В этом весь папа — зациклиться на какой-нибудь мелочи, забыв про главное.
Пару недель назад я залезла в его гардероб и нашла эти феноменальные темно-синие штаны с красно-золотой отделкой. Сверху они пузырились колоколом, сужаясь к икрам, как галифе. У щиколоток блестели три золотые пуговицы, а бока украшали лампасы из красного бархата.
Я понятия не имела, что папа когда-то играл в оркестре, и, поскольку брюки были узкими в талии, решила, что они принадлежали кому-то другому. В этих штанах — в комплекте с накрахмаленной белоснежной рубашкой и парой подтяжек в красно-бело-синюю полоску — я чувствовала себя аццкой королевой, выходя из дома тем злополучным утром.
— И рубашка… — с запозданием добавил он, глядя на некогда ослепительно белую манишку, насквозь пропитанную потемневшей заскорузлой кровью. Я ощутила, как ткань липнет к коже.
Папа поднял глаза и наконец заметил Вальтера.
— Здравствуйте, — произнес Вальтер и протянул ему руку.
— Юнас, — представился папа, сжав его руку так, что костяшки побелели. Была у него такая дурная привычка.
— Вальтер, — ответил Вальтер, ни одной мышцей лица не выдав страданий человека, кисть которого зажата в тиски. — Я преподаватель Майи по художественному мастерству и… скульптуре. Это на моем занятии она…
