Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 29
Порой мне кажется, что Мишель — знаменитый поэт. Наш преподаватель литературы однажды сказал, что поэтический дар не связан с родом занятий, он от Бога. Как знать, может, лет через сто люди будут приходить на могилу Мишеля на кладбище Пер-Лашез, оставлять у подножия могильного камня свои стихи, мысленно беседовать с ним и благодарить за маленьких птичек, которые поют для них в минуты печали.
Мишель расплачивается за билеты мелочью из винной бутылки. Кассирша не возражает. Ее левый глаз слегка косит. Она двигает билеты к Мишелю, не пересчитав монет, а когда мы проходим мимо стеклянной кабинки, смотрит на шрам. Мишель протягивает билеты контролеру. Тот рвет их на две части. Мишель просит меня сохранить корешки. Я открываю бумажник, и оттуда выпадает карта Аргентины. Мишель быстро поднимает ее и недоуменно смотрит на меня. Я молча отбираю карту и засовываю в бумажник.
— У Орешка свои маленькие птички, — смеется он.
Мы находим в темноте свои места и погружаемся в фильм.
Возвращение клубники
Вот уже третьи сутки мужчина в общей палате городской больницы, в восьми этажах над печально известной улицей Вожирар, не просил ничего, кроме клубники.
Весь вечер вторника было слышно только, как стучат по оконному стеклу крошечные пальчики дождя.
Почти все пациенты, напичканные снотворными, погрузились в сон.
Не спал лишь Пьер-Ив. Он знал, что умирает. На тумбочке возле кровати стояла ваза с клубникой, до которой он не мог дотянуться. Воображая сладость ягод, он вспоминал ее и вздрагивал. Ягоды лежали горкой в массивной желтой вазе.
Пьер-Ив делал глубокие жадные вдохи, силясь ощутить аромат, а внизу, на улице, гудели такси, пропахшие сигаретным дымом. В первый же вечер, когда он попал в больницу после неудачного падения на площади, населенной сотнями голубей, им овладели воспоминания.
Словно свет, что проникает на чердак сквозь трещину в крыше, превращая пыль в звезды, появлялась она. Не перед самой смертью, как в беспощадных снах, а такая, какой он хотел ее помнить, обнимающая взглядом реку, тихая и очаровательно задумчивая. Теперь он понял, что мог увезти ее в Америку.
Дождевая капля воссоединилась с другой, затем под тяжестью собственного веса стекла по стеклу. Он ничего не сделал, даже когда убили ее родных. Ничего.
Уходя в прошлое, Пьер-Ив знал, что не сможет забрать его в настоящее — в этот дождливый день, в эту палату, но надеялся донести хотя бы до сада, окружающего коттедж, трепещущего летнего сада, выталкивающего в мир ягоды клубники.
По больнице поплыли сумерки, выпустившие тени. Он вспомнил ее рассказы: как дядя учил ездить на велосипеде по ступенькам, как она возила цветы в корзинке, привязанной к рулю… Стояло лето, самое жаркое на их памяти. Они сбежали от угнетающей парижской духоты в маленький коттедж ее бабушки, невысокий, словно выросший из земли. По каменным стенам вился плющ, а в полукилометре от домика безмятежно текла Луара, вспыхивавшая золотой лентой на закате, когда солнце садилось в далекие поля, уставленные стогами сена.
Однажды после обеда они спустились на бархатный луг у реки и постелили одеяло среди полевых цветов. В тот раз она много рассказывала о своем детстве. Вспоминала, что когда была совсем маленькой, верила: если встать в лужу, твое желание исполнится. В тягостные, мрачные послевоенные годы Пьер-Ив всегда помнил об этом и не раскрывал зонт даже в самый сильный дождь, чтобы можно было не прятать слезы, идя домой.
В момент, когда больничная палата погрузилась в глубочайшую темноту, он почувствовал нужду вернуться с луга и вновь пережить ужас ее последних мгновений и сопутствующего онемения. Но когда до его ушей донеслось эхо солдатских сапог, а в глазах защипало от едкой гари, вокруг вдруг повис сладкий аромат. Многострадальная улица Вожирар, изрешеченная в те давние времена пулями, внезапно исчезла, и он почувствовал на плече голову любимой. Они спали в саду за коттеджем, и ее волосы веером разметались по его груди.
Пьер-Ив смотрел, как она дышит, опьяненный тайной и нежностью прикосновения. Небо распухло, и над садом поплыли свинцовые тучи. Он взял ягоду и поднес к ее лицу; она открыла глаза и откусила. Почувствовав сладостное томление, он крепко прижал ее к себе.
Ранним утром, когда цветы вошли в уста урагана и начали увядать, дыхание Пьер-Ива остановилось. Недавно вышедшая замуж медсестра, наблюдавшая за ним с самого рассвета, взяла из массивной желтой вазы ягоду и осторожно положила ему в рот. Муж медсестры в угрюмом офисе с видом на Сену думал в эту минуту о ложбинках в траве, которые остаются от ее локтей, когда она лежит и читает книгу.
Внизу — сколько и наверху
Я сижу на берегу, с трудом помещаясь на бодиборде. Сегодня на пляже полно людей, пляжных полотенец и разноцветных зонтиков. Если бы не прохладный ветер с севера, жара была бы нестерпимой. Я в плавках, сижу на доске из пенополистирола, купленной в магазинчике на стоянке. Жир свисает с моего тела безобразными складками. Надо заняться спортом, и дело даже не в угрожающих размерах живота, а в нагрузке на сердце.
Хотя море в Америке совсем другое, я все равно боюсь слепого смеха белой пены. Все моря — одно море. Все океаны держатся за руки.
Я живу и работаю в Бруклине, и у меня даже есть девушка, ее зовут Мина, но часть моей души осталась в России. Если бы я заставил себя зайти в воду, один разочек, хотя бы по грудь, то обрел бы самого себя.
Сегодня я пришел на пляж один. Мина думает, что я на работе. Она знает ту давнюю историю не до конца. Я тоже знаю не все, ведь я жив, я не покоюсь в железном ящике на дне моря. Могу сказать честно: со времени аварии я ни одной ночи не проспал спокойно. Мне постоянно снится, что все они там, внизу, еще живы, и я начинаю придумывать фантастические способы их спасения.
Рядом со мной остановилась молодая пара; юноша с доской для серфинга под мышкой осматривается и кивает.
— Какой-то ветер холодный, — не то утверждает, не то спрашивает он (я не слишком хорошо разбираюсь в оттенках английского языка).
Я растягиваю губы в улыбке и помахиваю рукой, не зная, что сказать, чтобы его не обидеть. С американцами иначе нельзя, они дружелюбные, порой даже слишком.
Я люблю здешнее лето. Правда, я такой белый, что на меня все смотрят. Мина говорит, что мне следует пользоваться кремом, защищающим от солнца, от ожогов и от рака кожи, а я не могу заставить себя бояться того, что не угрожает немедленной смертью. Мина называет меня упрямым поросенком, и порой она права, но я стараюсь исправиться. Иногда мне кажется, что мои сны — на самом деле воспоминания, а жизнь с Миной — рай. Может, я уже на небесах, просто не отдаю себе отчета.
Новые соседи поставили на песок раскладные стулья, к ним подтянулись друзья — все разные, все очень добры друг к другу. Им здесь нравится. Девушка с татуировкой бабочки на плече побежала в море. Ныряет в волны, которые встают стеной и обрушиваются с пенными всплесками. Несколько человек мне улыбнулись, и я улыбнулся в ответ. А вдруг они считают меня сумасшедшим — сижу в одиночестве на бодиборде в такой чудесный день. Наверное, им противно, что я такой толстый и белый. И все-таки хорошо, что они здесь. Их общество отвлекает меня от рук моих друзей, торчащих из воды, — не зовущих, нет, отгоняющих меня прочь.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 29
