Тогда я еще не знал, что красивый, приятно похрустывающий в руках, сиренево-зеленый сертификат я мог запросто выбросить, сжечь, разжевать и выплюнуть – все равно банковские акции останутся моими, записанными на мой владетельный счет, а вот для другого-остального человечества та бумажка – всего лишь не имеющая никакой цены справка с печатью поверх типографского шрифта и водяных знаков, но ничего более… Нет, ну конечно же, если бы господа брокеры из конторы, где была зарегистрирована сделка, пронюхали бы о моем интеллектуальном статус-кво и об утерянном сертификате, они вполне могли бы, на паях с держателями реестра акционеров, стакнувшись с ними, пойти на небольшой подлог, практически без риска разоблачения… Только кто станет из-за копеек, да еще вслепую, рисковать своим статусом и лицензией?.. К счастью, ничего подобного не случилось, но я об этом, разумеется, не знал и к лету двухтысячного года уже мог вполне сносно понимать команды моих товарищей по бригаде, их междусобойную болтовню, причем не только на пиндиш-олбанском, но и на подлинном узбекском языке. Блин! Ведь я действительно был дебиловат по самые уши, однако, несмотря на данное прискорбное обстоятельство тех лет, факт остается фактом: разнообразных обид и унижений от узбекских моих братишек-гастарбайтеров, во главе с Тахиром-бригадиром, я выхлебал в повседневности моей гораздо меньше, несопоставимо реже, чем от моих дорогих соотечественников, соплеменников, русичей-сородичей… По деньгам – слегка «нагревали», ущемляли, не спорю, да только на фоне всего остального, сплошь и рядом возможного, это были такие мелочи…
Но однажды, на рассвете июньской белой ночи, мои однокомнатники, все четверо, проснулись от моего жалобного тонкого крика, переходящего в вой, а потом в стоны, а потом опять в крики…
Сам я ничего такого не помню, это мне потом ребята рассказывали, многажды рассказывали, с подробностями, с преувеличениями, подражая моим крикам и всхлипам…
По их словам, одеяло было сброшено на пол, сам я лежал на спине, а под майкой, на груди, прямехонько напротив сердца, расползалось кровавое пятно, словно бы кто-то меня ткнул ножом или шилом в сердце. Я лежу весь бледный, глаза мои открыты, но ничего не видят, потому что зрачки под лоб закачаны, а пятно такое густо-красное, и все шире, шире, на правую грудь, в левую подмышку…
Что делать? Ребята в панике, потому что к таким смертям не привыкши, а звать на помощь… гораздо больше не привыкли: каждый визит властей российских сюда, в полулегальное гастарбайтерское гнездовье – это всегда большие неприятности и большие расходы. Тахир, старший по комнате, наш бригадир, задрал мне майку, чтобы глянуть – а раны-то найти не может, и майка-то цела! Тою же майкой протер – нет раны, только огромный круглый синяк-черняк в области сердца… и кровь больше не течет. Оглянулся Тахир на своих товарищей – да нет же: никто из однокомнатников меня не бил, не резал! А дверь-то на щеколде, и окно закрыто! Я продолжаю лежать без сознания, но уже не кричу, тихо-тихо постанываю. Короче говоря, Тахир, посовещавшись наскоро с земляками, решил подождать дальнейшего развития событий, благо на крики мои никто из посторонних не прибежал, не среагировал… Впрочем, в беспокойном скученном гастарбайтерском бытии ночные крики с драками дело совершенно обычное, как правило, не выходит из недр общажных во внешний мир.
Все что могли – мои товарищи сделали: водою мне лоб и губы смачивали, на грудь положили нечто вроде лепешки, густую кашицу из насвоя… Насвой – это порошочек, национальное узбекское развлечение, нечто вроде зеленого жевательного табака со слабой примесью растительной наркоты-стимулятора, по типу экстази и джефа… Белье и матрац подо мною заменили, потому что я почти двое суток лежал, не приходя в сознание и нормальным дальняком-туалетом не пользовался. Натерпелись ребята страху, в ожидании моей неминучей смерти с последующими, быть может катастрофическими, последствиями для их нынешней жизни, пусть и непростой, но худо-бедно устоявшейся…
– Рустам, Рустам… пить хочу… Рустам, водички… – таковы были первые мои осознанные слова на исходе вторых суток беспамятства.
Рустам – ему по общему жребию, в котором не участвовал только Тахир-бригадир, выпало дежурить в тот день у моей койки – подал мне воды и, вне себя от радости, отзвонился по общебригадной мобиле на стройку, доложился Тахиру-бригадиру на его личную трубку, причем по-русски, они ведь здесь, на чужбине, все обрусели исподволь, незаметно для себя: «жив урус-Кирпич, меня узнал, в себя пришел!»
Да, я хорошо помню тот первый миг возвращения в жизнь и первое чувство: легким горячо и сладко дышать, горлу больно без воды! Помню каждую рытвинку от прыщей на смуглой широкой физиономии моего «медбрата», помню черный и густой ежик волос на его голове и реденькие несимметричные зачатки усов на широкой верхней губе… И одуряющий в своей мерзости запах тряпичного барахла, простиранного с дешевым хозяйственным мылом, всех этих наших спецовок, носков, штанов… В общаге еще с советских времен была предусмотрена сушильная комната, но из мест общего пользования всё беспощадно крали, и тогда, и позже… Ну, и от меня пованивало, чего уж тут скрывать. У меня вообще неплохая «телесная» память, в отличие от «умственной», но если бы я вдруг взялся вспоминать и описывать мельчайшие особенности всего когда-либо увиденного, услышанного и унюханного мною – некогда было бы дальше жить, да и вряд ли нашлось хотя бы несколько желающих опосредованно, через чужое красноречие, всасывать всю эту нудятину в духе Жюль-Верна и Марсель-Пруста. Описания более присущи веку двадцатому, девятнадцатому и ниже, когда человечество, еще не выдумав телевизора, цветного кино, глянцевых сайтов с гламурными файлами, уже научилось соблазнять своего обывателя грандиозными репортажами-панорамами очевидцев карстовых пещер, банановых зарослей, антарктических пингвиньих пляжей, убранства разрушенных и построенных дворцов… Современному слушателю и читателю скучно битый час выслушивать и вычитывать то, что он может увидеть сам, дотянувшись до включателя, кнопки, или, там, набора клавиш, механических, сенсорных… Рустам принес мне воду в зеленой пластмассовой четырехсотграммовой кружке, если уж это кому-то интересно знать, хотя узбеку из Хивы, наверное, более пристало бы пользоваться пиалой… Нет, из пиал они ели и пили сами, отнюдь не каждый день, но только по торжественным случаям, а кружка была моя личная. Утоление жажды плескалось у моих губ – вот что важно, и в этот миг тридевятьстепенно, успела ли вода остыть после кипячения до комнатной температуры, или все еще не освободилась от противной «кровяной» тепловатости… Влага в процессе поглощения то и дело проливалась мне на кадык и шею, струйки, вероятно, были плоские и невзрачные, наверняка даже с примутью от попадания на грязную потную кожу… Лично я всего этого не видел в те минуты и видеть не мог, но стандарт есть стандарт, одно событие как правило похоже на другое аналогичное, и в целом, и по деталям… Впрочем, какое, на хрен, мне дело до всей этой эпистолярной живописи, теперь и тогда??? Главное – оклемался. Да, то был великий праздник для всей нашей комнаты-бригады!.. Позже, не сразу, когда я уже окончательно встал на ноги и вернулся в работу, коллеги-гастарбайтеры сделали постепенный вычет из моих прибытков: за простой, за белье, за дежурства у моей койки, за лекарства… До осени выплачивал, а мне самому оставалось только на еду и иные необходимые мелочи… Но даже тогда, своим жалким умишком все еще дебила, я понимал справедливость предъявленного счета: ребята ведь не просто так уродуются полный световой день на стройках чужого города чужой страны, они зарабатывают для своих родных хлеб, жизнь и достаток… И зарабатывают, по сути дела, гроши, с которых приходится дополнительного отстегивать целой армии отечественных и местных кровососов!.. Хорошие люди – тоже люди, это следует понимать, а понятое ценить.
