И морочили нас колдунами.
Обманули!..
Лозунг детства
Я помню эту мерзлую песчаную улицу. Была ранняя весна, март, наверное. Яркое солнце уже грело в морозном воздухе. Я шел из школы домой. Ветер нес песок, и глаза секло. Улица, центральная в райцентре, называлась Лазо-Борзинская. Мы жили на станции Борзя Читинской области, в Забайкалье.
На фасаде ДОСА — Доме офицеров Советской Армии — алел плакат. Или транспарант, я понятия не имел. В степной, одноэтажной, деревянной и земляночной Борзе было два каменных двухэтажных здания — ДОСА и Штаб армии. 6-й Гвардейской танковой армии. А я учился в первом классе. И умел читать.
На красном полотнище белыми квадратными буквами было написано:
«Советская избирательная система — самая демократическая в мире».
Я понятия не имел, что такое избирательная система. Система — когда тебе пишут в дневник, что ты систематически опаздываешь на занятия. Что такое демократическая, я вообще ни сном ни духом.
Но я слышал, слышал, по радио прорывалось сквозь мальчишеские мысли и заботы: «Нерушимый блок коммунистов и беспартийных…», «избирательный участок…», «всенародное голосование…».
Что Советский Союз был лучшей, самой могучей и счастливой страной в мире, мы знали отлично. Ну и, очевидно, все советское было лучшее в мире.
Войну мы рисовали так: много красивых зеленых танков с красными звездами — и между ними горит один черный, кривой, со свастикой. А наверху — много голубых самолетов с красными звездами, и между ними — дымит один черный, кривой, со свастикой.
…Я не знал ничего, и знать не мог, об избирательных системах в других странах. Да и не задумывался — до крамольных университетских лет разочарования в советских лозунгах и идеалах. Но! Раньше, чем я получил представление о выборах и демократии — я твердо узнал, что советская избирательная система — самая демократическая в мире! Ты еще не знаешь, почему так, не знаешь, каковы другие системы, не знаешь их достоинств и недостатков, ты еще вообще ничего не знаешь! Но твердый стержень уже всажен, он вознесся и торчит несущей конструкцией в глубине твоего мировоззрения — вот так! Наша, не чья-то! Избирательная! Система, бля! Самая! Демократическая, на хрен! В мире, чтоб вы сдохли!
Мы росли и взрослели, узнавали больше — а понимали столько же. От нас ничего не зависело, мы это знали — но как-то не понимали. Частности и конкретности перед нашими глазами могли не совпадать с картиной, нарисованной мировоззрением. То есть страна самая богатая, а люди могут быть нищими — и одно другому не противоречит!.. Детали могут противоречить общей картине — но бесспорность общей картине счастья, достатка и справедливости неколебима!
О-па! Убеждение первично — знание вторично! Идеология первична — реальность вторична!
(День Выборов — отмечен в календаре, всенародное торжество, единство и счастье. А живопись соцреализма: передовые рабочие в галстуках, старики-колхозники с промытыми бородами, трудовая интеллигенция в очках и шляпах, румяные девушки — да кудри, да гармошка, да нараспашку, на избирательные участки!
А сосед-алкоголик на кухне спозаранок, с важностью и грохотом: «Сейчас выпью маленькую, пойду проголосую!..» Уб-бил бы гада.
А девушка в дверях, слезно: «Ну пожалуйста, пока вы не проголосуете, меня там домой не отпустят, ну сходите, чего вам стоит…»
Но не будем забегать вперед.)
…Лет пятнадцать я прожил, взрослея, со знанием и убеждением, что советская избирательная система — самая демократическая в мире. Ничего не знал, ничего не понимал, ничего не пытался осмыслить — но мнение имел! И убежден был до самой глубины души.
На всю жизнь я запомнил этот первый осознанный, зафиксированный сознанием случай внушения идеологии. Вкладывания идеологемы в неокрепшие мозги. Мозги твердеют, засыхают, деревенеют и каменеют, теряют пластичность и делаются неспособны к восприятию чего-либо нового. А имплантированная установка живет внутри них и формирует вокруг себя картину понятий о мире.
Мозги большинства твердеют, не созрев. В массе люди нуждаются в готовых унифицированных установках. Это социальный инстинкт. Чтобы жить в ладу с окружающими и делать общее дело, вести общий образ жизни, верить в свою правоту.
Почему я возвращаюсь к этому невинному массовому лозунгу моего детства? Потому что это был первый явный случай несовпадения лозунга и жизни. Ибо избирательная система была — наглая ложь, стопроцентная фальсификация, отсутствие какого-либо выбора: стадо под конвоем исполняло лицемерный ритуал. Диктатура Партии коммунистов, а точнее — диктатура высшей партийной бюрократии, узкой группы внутри Политбюро ЦК КПСС. Крепостные крестьяне-колхозники, нищие работяги и интеллигенты, тонкий слой интеллигентской и рабочей аристократии — шахтеры, профессора, знаменитые и лояльные режиму писатели. Госплан на все — от выпуска презервативов до фасона рубашек на пятилетку. И ничего от тебя не зависит, ничего не можешь изменить, а за инициативу бьют. И опускаешь бюллетень с единственной фамилией, вставленной единой и диктаторствующей Партией.
Но ритуал превращен пропагандой в праздник, музыка, дефицитное пиво на избирательных участках, а ты — хозяин, а ты — веришь! Вопреки глазам, мозгам, знакомым и жизненному опыту.
Веришь вопреки уму и глазам. Это важно. Это — сила вбитой идеологии.
Опергруппа
А вот студент Ленинградского Университета в возрасте максимально высокого мнения о своем уме и образованности. Правда, в данном случае ум и образование излишни — едем в стройотряд, на Мангышлак, работать исключительно руками и жариться в пустыне.
Студенческий эшелон. Двадцать плацкартных вагонов по шестьдесят человек и один купейный — штабной, в середине. Кондиционеров еще нет, но окна открываются, вращение ручки поднимает верхнюю часть стекла в паз стенки, и ветра шумят по вагонам. Колеса стучат, мазут пахнет, степь несется назад — все как положено.
Мы — едем в купе штабного вагона. Хотя это наша первая стройка, и никаких должностей у нас нет. Мы — это два филолога и два историка, все после первого курса, девятнадцать лет. За стенкой — командир и комиссар эшелона, районный врач, областной мастер, все или старики (курс пятый), или освобожденные (профессиональные комсомольские работники).
