– Вечно от него за ужином житья нет! – проворчала Нонни.
– А вот и нет! – возразила я. Я терпеть не могла, когда она так про него говорила. Не иначе нам с Мэри Эллой тоже доставалось в детстве от ее языка. – Просто ему нужна ласка. Правда, Уильям? – Я покачала его, и он повис на мне, как обезьянка. Миссис Веркман советовала больше не брать его на руки при кормлении. Пусть, мол, сидит за столом, хотя бы на полене вместо табурета, как мы с Мэри Эллой в детстве. Но мне нравилось держать его на коленях, к тому же так он меньше капризничал. Иногда, когда я сажала малыша Уильяма себе на колени, у меня в памяти вроде бы возникали ласки моей матери.
– Это вряд ли, – буркнула Нонни, когда я однажды поделилась этим с ней. – Она была не любительница тискать детишек.
Но я-то помнила! Может, и нафантазировала, что за беда?
Нонни вытряхнула из банки майонез и стала размешивать салат, не сводя глаз с окна.
– Скоро совсем стемнеет, – сказала она. – Ступай-ка ты за своей сестрой. Как бы она не заблудилась!
Я позволяла Уильяму слизывать кашу с пальцев.
– Где мне ее искать, Нонни? – спросила я, хотя знала, что идти придется, иначе нам полночи не будет покоя. Я встала и отдала ребенка и ложку Нонни. Она усадила его на полено, он взвыл, она зажала ему рукой рот.
Первым делом я на всякий случай проверила уборную, но там было пусто. Тогда я прошла через лес и вышла на пастбище, вертя головой в поисках Мэри Эллы. Идти по тропинке вдоль табачной плантации на ночь глядя было страшновато. В детстве я слышала от мамы, что в табаке живут феи. Нонни утверждала, что это мои выдумки и что мама никогда бы такого не сказала, но мне все равно. Если надо, я и не такие воспоминания о маме выдумаю. Раньше я мечтала когда-нибудь спросить ее саму, не обманывает ли меня память, но миссис Веркмен говорит, что теперь навещать маму уже не стоит. «Это не нужно вам обеим» – вот ее слова. Она так их произносит, что я чувствую ее страх.
Слева от меня сиял светом во всех окнах дом Гардинеров. Я ускорила шаг, чтобы быстрее увидеть задний фасад и два окна, находящихся в комнате Генри Аллена. Я бывала в этой комнате – ясное дело, тайком. Узнай кто об этом, мне не жить. Хоть мистер, хоть миссис Гардинер, хоть Нонни… О, Нонни точно оторвала бы мне голову! Но Генри Аллен не давал меня в обиду. Никому я не доверяла так, как ему. Даже когда мы были маленькими детьми, он никому не позволял дурно обо мне отзываться. Но тогда мне было невдомек, что я так в него влюблюсь!
Я то и дело спотыкалась, потому что не сводила глаз с окон в надежде увидеть хотя бы тень Генри Аллена. Но дом был далеко, его окна оставались всего лишь квадратиками света. Уже совсем стемнело, и он бы меня не разглядел, даже если бы выглянул. Но я все равно чувствовала невидимые нити, давно протянувшиеся между нами.
Впереди я увидела освещенное крыльцо дома Джорданов – еще одной семьи, жившей на ферме. Я знала, что Мэри Элла не там, поэтому зашагала назад и снова увидела окна главного дома. Я так вглядывалась в окна Генри Аллена, что почти забыла, что мне полагается искать сестру. Что он сейчас делает? Слушает радио? У него был маленький переносной приемник: он брал его с собой, когда мы встречались у ручья. У нас был, конечно, большой старый радиоприемник, но его приходилось включать в сеть. Генри Аллен обещал подарить мне такой же транзистор, как у него, и у меня кружилась голова от мысли, что при мне всегда будет любимая музыка. У Гардинеров был даже телевизор, и Генри Аллен клялся мне его показать, но для этого пришлось бы улучить момент, когда дома не будет ни его родителей, ни слуг. Что для этого должно было стрястись? Похороны, не иначе. Но мне не хотелось, чтобы кто-то умер только ради того, чтобы я увидела телевизор.
Я пожалела, что не захватила фонарь – до того стало темно. Правда, в небе сияла почти полная луна, серебрившая табак справа и слева от меня.
– Что выгнало тебя из дому на ночь глядя, Айви?
Я подпрыгнула от неожиданности. Целая минута ушла у меня на то, чтобы узнать шедшего мне навстречу Эли Джордана. Он был такой темный, что буквально растворялся в ночи. Я замедлила шаг.
– Я ищу Мэри Эллу, – сказала я нарочито спокойно, чтобы не выдать свою тревогу.
– Эта девушка любит побродить.
Мы уже сошлись почти лицом к лицу, и он завертел головой, как будто тоже ее высматривал. Он был ровесником Мэри Эллы, но ему можно было дать все двадцать лет. На полголовы выше меня, косая сажень в плечах. Нонни называла его быком. «Этот бык Джордан способен работать за четверых, – говорила она как будто в восхищении, но тут же добавляла: – Держись от него подальше, Айви», – как будто я способна сдуру связаться с цветным. Мне такие предостережения ни к чему. Иногда мне казалось, что он ко мне неровно дышит, а иногда его мощь внушала мне страх. Помню, как однажды он поднял с земли толстенный ствол дерева и погрузил его в кузов синего пикапа Гардинера: мускулы у него при этом вздулись, как вода в реке в половодье! От этого парня можно было ждать и хорошего, и дурного. Какое настроение было у него на этот раз?
– Ты видел ее сегодня после работы? – спросила я.
Он покачал головой и направился к своему дому.
– Не видал, – бросил он на ходу через плечо. – Ступай домой, она, наверное, уже там.
– Наверное, – согласилась я и ускорила шаг.
Луна осветила табачные ряды. Шагая, я опять не сводила глаз с окон главного дома. Моя рука нащупала в кармане шорт записку. «Завтра, в полночь», – написал Генри Аллен. Почти каждый день он оставлял для меня записку у основания заветного столбика старого забора, в трещине. Он старался засунуть ее поглубже, чтобы никто, кроме меня, не догадался о нашей переписке. Иногда он назначал свидание в час или в два ночи, но чаще в полночь. Так мне нравилось больше всего, нравилось, как это звучит. Я мечтала, как однажды расскажу нашим внукам: «Я встречалась с вашим дедушкой в полночь у ручья». Но чем мы там занимались, я им, ясное дело, рассказывать не стала бы.
Впереди показался фонарь: кто-то брел по дороге Дохлого Мула между домом Гардинеров и лесом. Для Генри Аллена было еще слишком рано. Подойдя ближе, я узнала по волосам свою сестру: она была так растрепана, что волосы в свете луны выглядели безумным нимбом. Она что-то несла – не иначе корзину с подарками от Гардинера. Я перешла почти на бег и крикнула, решив, что она меня услышит:
– Мэри Элла!
Она остановилась и оглянулась, пытаясь понять, откуда донесся крик, а потом, видимо разглядев меня, пересекла мою тропинку вместо того, чтобы пойти мне навстречу, и бросилась через лес к дому. Я поняла, что она не желает меня видеть. Или это мне нельзя было сейчас ее видеть? Странная у меня сестрица!
Придя, я застала Мэри Эллу на крыльце: она сидя качала малыша Уильяма на руках. Даже в темноте было видно, что она так крепко его сжимает, что он разорался бы, не будь это материнские объятия. Только ей было под силу его унять, когда он приходил в отчаяние от своего неумения сказать нам все слова, что у него накопились. Он знал, кто прижимает его к самому сердцу. В такие мгновения они походили на две безмолвные души, скроенные из одного отреза.
