Звоˊнки, как птицы, одна за другой Песни летят над советской страной. Весел напев городов и полей — «Жить стало лучше, жить стало веселей!»
Наша семья, как все соседи, с трудом сводила концы с концами, жила от аванса до получки отца.
С правой стороны Москвы-реки, на Павелецкой набережной, где находился наш барак, мало что менялось после революции 1917 года. Ни канализации, ни центрального отопления за двадцать лет не появилось.
Другая картина разворачивалась на левой стороне Москвы-реки. У Симоновской набережной возвели корпуса гигантского автозавода имени Сталина и завода «Динамо».
Через три месяца после моего рождения, 5 декабря 1936 года, в Кремле приняли Конституцию СССР, обещавшую всем гражданам свободу слова, совести, печати, собраний и митингов… Спустя год ее растоптали. Начался чудовищный террор, аресты, пытки и расстрелы «врагов народа», «вредителей» и «шпионов». Отца репрессии миновали.
Арестовали в 1936 году мужа старшей сестры отца, тети Лизы, они жили под Ржевом, имели корову. Муж Лизы никаким начальником не служил, работал кровельщиком. Посадили его на десять лет за то, что высказался против советской власти. Кто-то на него донес.
На барже из Москвы по Волге
На нефтебазе добросовестного плотника Лужкова, хорошо выступавшего на профсоюзных собраниях, заметили и назначили диспетчером. Его приняли в партию. Он начал расти по профсоюзной линии. До Отечественной войны получивших при советской власти образование рабочих и крестьян выдвигали на руководящие должности во властные структуры, наркоматы и главные управления. Отца с дипломом техникума, как выдвиженца, направили с нефтебазы в наркомат, ведавший нефтяной промышленностью СССР, старшим инженером. Он проверял, как организовано обслуживание рабочих на нефтеперерабатывающих заводах и базах, поэтому постоянно находился в командировках по стране.
Так что, когда обо мне пишут, что я — сын плотника, это правда, но не вся.
Когда началась война, отца призвали в Красную армию и он ушел на фронт.
Через месяц после объявления Отечественной войны ночью и днем начались налеты германской авиации на Москву. Вблизи от нашего барака находились Павелецкий вокзал и товарная станция железной дороги, куда летели бомбы. Когда по радио объявляли воздушную тревогу, мы переходили дорогу и прятались в подвале соседней школы. В укрытии заставляли надевать противогазы из опасения, что немцы начнут применять отравляющие вещества, как они первыми подло поступили в Первую мировую войну.
В небе висели аэростаты воздушного заграждения. Когда объявляли отбой, аэростаты опускались к земле, их носили девушки, они давали мальчишкам зацепиться за стропы и покататься таким образом.
После начала войны я ходил в детский сад до тех пор, пока в наркоматы не поступило предписание — вывезти из Москвы детей сотрудников. Это случилось до того, как в октябре 1941 года после прорыва Западного фронта началась массовая эвакуация. Тогда за считаные дни покинули город иностранные посольства, Генеральный штаб, наркоматы, театры, редакции газет и журналов. На платформы грузилось оборудование заводов и фабрик. В вагонах для перевозки скота, теплушках, уезжали люди. 16 октября закрылись станции метро, проходные предприятий. В городе началась паника. Вокзалы осаждались толпами. Паника стала причиной, по которой Сталин не присвоил Москве звание города-героя одновременно со Сталинградом, Ленинградом, Севастополем и Одессой…
Отправили нас из Москвы не по железной дороге, погрузили на самоходную баржу, и мы поплыли по каналу Москва — Волга и далее по Волге. Над нами низко летали немецкие бомбардировщики. Мы, пацаны, с ужасом и интересом видели, как бомба попала в речной танкер с топливом, запылавший огнем. Мы проплыли близко от пожара.
Разместили нас, детей, в интернате города под названием Энгельс, так назывался центр Автономной республики немцев Поволжья, упраздненной после начала войны.
Вслед за нами приехала мама, она жила в соседнем Саратове и навещала нас.
В Энгельсе возник слух, что в город вошли немцы. То, скорей всего, была провокация НКВД. Те, кто ждал их прихода, вывесили на балконах германские флаги, дав повод к арестам и высылке немцев. В августе по просьбе армии, в которую местные немцы стреляли во время отступления, по резолюции Сталина — «выселить с треском» — всех немцев, включая членов партии и комсомола, депортировали в Сибирь и Казахстан.
И в Москве жили те, кто ждал прихода германской армии. В нашем дворе с бараками жила злобная старуха Выборнова. У колонки она кричала на весь двор, что, когда придут немцы, первыми, кого выдаст, будут Хлынины и Лужковы. Они коммунисты, хранят книги Ленина, что соответствовало действительности.
В Саратове мама жила в немецкой семье, пока эту семью не депортировали.
Прожил я с братьями в интернате весь 1942 год, а в начале 1943 года мама нас выкрала, и мы поехали в Москву на поезде. Меня и младшего брата Сергея прятала в общем вагоне под нижними полками, куда ставят чемоданы. А старшего брата Аркадия поместила на верхней третьей полке и велела: «Заберись в угол и молчи, когда пойдут по вагонам патрули».
В семь лет я пошел в первый класс семилетки, школы вблизи барака. Читать научился до школы с помощью старшего брата. Первой осилил детскую книжку «Слон и моська». Потом появился букварь.
В нашей комнате на этажерке теснилось много книг, томов сочинения Ленина и Малой Советской энциклопедии. Она стала моим окном в мир. До сих пор помню название томов: «Массикот — Огнев», «Огневки — Пряжа» и другие.
Украшением комнаты считалась ножная швейная машинка Подольского завода, большая ценность по тому времени. Хранилось охотничье ружье, двустволка отца. На стене висела черная тарелка репродуктора, никогда не выключавшаяся. По радио дикторы объявляли о воздушной тревоге, а когда налет прекращался, объявляли отбой.
В одной комнате мы жили без отца вчетвером. Мебель состояла из двух столов. За одним обедали, за другим учились. Вещи хранились в комоде. Спали на кроватях и на диване с пружинами. Мама не раз перетягивала его льняной веревкой, чтобы пружины не впивались в спину.
