Плохо ли иметь слишком много?Хорошо ли иметь слишком мало?
И сам себе ответил: «Нет, совсем не плохо иметь слишком много, и, напротив, вовсе не хорошо иметь слишком мало!»
Над его одинокой юртой* тоже вился дымок. Но чуткие ноздри Тангула безошибочно определили: отнюдь не сочной и сладкой бараниной пахнет. Едким дымом кизяка, сухого верблюжьего навоза, встречает хозяина его жилище.
Сузились Тангуловы узкие глаза. Полоснули даль горячими тонкими лезвиями. Там, к северу от степей, живут медлительные, привязанные к своим домам, полям и огородам русы. В их жилищах, храмах-церквях сберегается бессчетное добро. Золото и серебро – пудами*. Самоцветных камней россыпи. Драгоценных узорчатых тканей сундуки. Приходи с острой саблей, метким луком, смертоносным копьем Тангул – все будет твоим! А искусные русские рабы сделают твою жизнь легкой и беззаботной!
Спрыгнул Тангул с лошади. Вошел, согнувшись у порога, в юрту. Пусто и убого в ней. Старые, ветхие кошмы* – все убранство. На огне – скудное варево, что затеяла жена.
Не удостоив ее словом, опустился на кошму. Принялся исподтишка, стараясь утаить свое необычное внимание, разглядывать жену. Тощая, сухая, словно щепка. Лицо длинное. Углы рта скорбно опущены. Сгорблена, точно старуха. Плюнул презрительно. Разве это достойная жена ордынского воина? С горечью подумал: и в сыне, что теперь вместо него пасет хозяйские табуны, уже нет и не будет исконных черт предков.
Правитель Орды – грозный и могущественный Мамай говорил еще весной: «Пусть ни один из вас не пашет, будьте готовы на русские хлеба!» Не пахать – было сказано так, к слову. Испокон веков монголы занимались разведением скота. Высокомерно относились к земледельцам: рабский, мол, труд. А вот про русские хлеба, похоже, говорилось всерьез. Поняли и влиятельные князья-мурзы, и иные богатые, власть имущие люди, и простые воины-пастухи – разгневан Мамай на русских. Хочет жестоко отомстить за поражение своего войска на реке Боже.
«Что ж, – думалось Тангулу, – когда русы исправно платят свою дань-выход, все достается ханам и их приближенным. Совсем другое – поход на русов. Тогда будь смел и удачлив – можешь в одночасье безмерно разбогатеть». Воин-пастух Тангул, как и все ордынские бедняки, почти нищие, надеялся в походе на чужие земли грабежом и разбоем переменить свою злосчастную судьбу.
Отменно потрудились ордынские большие и малые владыки, чтобы разжечь алчность и жестокость своих подданных. И преуспели в том.
Рвались монголо-татарские сотни, тысячи и тьмы* на чужие земли. Убивать, жечь, грабить. Хватать и тащить все, что попадется под руку, норовя ухватить кус поболее, но не брезгуя и малым. Охотиться на людей, точно на бессловесную степную или лесную живность. Пленные тоже добыча. И отличная! Их можно оставить у себя как работников-рабов. Или продать на рынках Кафы* и иных городов, где торговали рабами.
А поход, в который собирался вести Орду сам Мамай, обещал быть успешным и прибыльным. После Вожи все возможное и невозможное сделает Мамай, чтобы вернуть ускользающую власть над русскими. Так что берегитесь, русы! Не ждите ни милости, ни пощады! Заранее оплакивайте своих родных и близких! Загодя готовьтесь безропотно нести до конца дней своих рабское невольничье ярмо!
Тангул резко оттолкнул миску со скудной пищей, протянутую женой. Удивилась она чрезвычайно. Сколько помнила, никогда муж не отказывался от еды. Кабы знала женщина, сколь высоко воспарил Тангул в своих мечтах. Уже грезились ему тяжелые золотые кубки, серебряные чаши, кровные кони, покорные рабы.
– Скорее бы! – произнес вслух.
Жена молча ждала, что последует далее. В наступившей тишине оба услышали приближающийся дробный конский топот. Кто-то спешил к бедной юрте.
У жилища топот оборвался. Раздался крик:
– Эй, Тангул, выходи!
Тангул узнал голос. Выскочил из юрты. На взмыленном коне скалил в задорной улыбке зубы Абдурахман, его приятель. Такой же пастух мурзы Алтанбека и такой же его воин.
– Добрые вести, Тангул!
От лихости и возбуждения Абдурахман поднял коня свечкой.
– Доблестный правитель наш, высокородный и могущественный, повелел сниматься. Идем на русов!
Видно, были то слова, которые следовало возгласить Абдурахману, разносящему военный приказ. Сказав их, еще шире заулыбался Абдурахман и прибавил:
