– Еще опаснее идти против своей совести, Джон. Скажи: можно ли дозволять королю облагать народ такими налогами? Ты сам не раз говорил, что это недопустимо. Вспомни.
– Это говорилось в дружеском кругу. Говорить нечто подобное в парламенте – совсем другое дело.
– Помнится, кое-кто из моих друзей читал лекции в подобном духе, чтобы привлечь слушателей. Притом в общественных местах. – Томас, приподняв плечо, склонил голову набок в характерной для него ироничной манере. – И один друг, находящийся в данную минуту неподалеку от меня, подвергал себя серьезной опасности, слишком смело выражая мысли, именуемые «опасными».
– Я вел речь о теологии, – раздраженно ответил Колет. – Ты о деньгах. А более алчного короля, чем наш, еще не бывало. И более мстительного, когда ему отказывают в его любимых деньгах. Но меня успокаивает одно. Ты беден, мой друг. Вряд ли королевским приспешникам стоит тратить время, чтобы лишать тебя состояния.
– Тут мы видим одну из замечательнейших панацей. Бедность – мой щит; она оберегает меня от врагов. Но хватит об этом. Я приехал поговорить с тобой о других делах.
Они шли по саду со зреющими плодами.
– Да, Джон, – сказал Томас, – в этом году урожай фруктов будет хорошим, если его не испортят осы и птицы. Слышал ты в последнее время что-нибудь о нашем друге Эразме? Ну-ну, не хмурься. Я знаю, его отказ остаться в Оксфорде читать с тобой лекции явился для тебя тяжелым ударом. Но он был вынужден вернуться в Роттердам и продолжать влачить жалкое существование.
– Эразм разочаровывает меня, – сказал Колет. – Он мог остаться в этой стране. Работа у него есть. Разве он не мог заниматься здесь сколько ему угодно?
– Джон, вспомни, как он сказал тебе, что ты сам повинен в своих разочарованиях. По его словам, ты преувеличил его ученость и праведность. Он не разочаровывал тебя, потому что всегда оставался самим собой; это ты разочаровался, создав себе его ложный образ. Он прав, Джон. А вот я его разочаровал. Хорошо, что Эразм не любит золото, как наш король. Знаешь, я говорил ему, что он может безбоязненно привезти свои деньги в Англию и беспрепятственно вывезти их, когда пожелает. Оказалось, я плохо знаю законы – хоть и считаюсь юристом!
Вышло так, что я обманул друга, ему… не позволили вывезти деньги. Если б Эразм любил свои несколько золотых монет так же сильно, как король свои набитые сундуки, то ненавидел бы меня не меньше, чем наш венценосец. Тебе не приходит в голову, что деньги приносят мне много неприятностей? Странно, ведь корнем зла является жадность к деньгам; я придаю им очень мало значения, однако навлек на себя гнев короля и, боюсь, презрение своего ученого друга Эразма.
– Создается впечатление, – сказал Колет, – что мои мудрые друзья – глупцы. Эразм вернулся к бедности, чтобы совершенствоваться в греческом. Ты всеми силами провоцировал короля… словно мальчишка с палочкой, твердо решивший раздразнить быка.
– Но мальчишка столь ничтожный… что поднимать на рога его нет смысла.
– Хоть верь, хоть нет – люди, одержимые страстью к накопительству, могут иметь и другие страсти. Например, мстительность.
– Довольно, Джон. Давай поговорим о моих делах. Я принял решение, которое изменит ход моей жизни.
Джон Колет повернулся и взглянул на друга. Голубые глаза Томаса сверкали, щеки, обычно румяные, раскраснелись. «Да хранит его Бог, – мелькнуло в голове у Колета, – я не знаю человека с более нежной душой и временами боюсь, как бы он не попал из-за нее в беду».
– Пошли, сядем на эту скамью, понаблюдаем, как барки плывут вверх по реке в Лондон. Там и расскажешь о своем решении. – Они сели, и Джон продолжил: – Ты решил постричься в монахи?
Томас не ответил; положив руки на колени, он смотрел на другой берег реки, где низко над водой склонялись ивы, метелки камыша розовели среди алых звезд вербейника, а над ними, словно стражи в коричневых шлемах, высились заросли норичника.
Томасу шел двадцать седьмой год – он считал, что в этом возрасте человек должен принимать решения. Был он белокурым, голубоглазым, со свежим цветом лица; доброта его выражения запоминалась людям.
Глядя на него, Джон Колет подумал о близких друзьях: в их числе были замечательный ученый Эразм, проницательный Гросин, надежный Уильям Лили и остроумный, отзывчивый Линакр; все они отличались блестящей образованностью; однако никто из них не вызывал в нем такой симпатии, как Томас Мор. Он был моложе Колета и Эразма, но в умственном отношении оба считали его ровней. У него был прекрасный мозг; знания он усваивал с поразительной быстротой; умел говорить по-ученому с юмором и в своем остроумии никогда не унижался до колкостей. Однако любили его не только за эти достоинства; этому способствовали его нежная доброта, любезность в общении даже с самыми низшими, откровенность, соединенная с вежливостью, неизменное сочувствие, понимание чужих проблем и неизменная готовность прийти на помощь любому человеку в беде.
– Нет, – сказал Томас. – Я не стану принимать постриг.
– Очень рад, что ты пришел наконец к этому решению.
– Я жаден, – сказал Томас. – Да-да, Джон. Я понял, что одной жизни для меня недостаточно. Мне бы хотелось жить двумя жизнями одновременно. Хочется стать монахом и жить со своими дорогими братьями в Чартерхаузе. Как это манит меня! Уединенность келий, мелодичный вечерний звон, звучные латинские песнопения… постепенное умерщвление всех плотских желаний. Какая это победа, а, Джон! Когда власяница уже не причиняет страданий, когда деревянная подушка кажется мягче пуховой постели. В такой жизни я вижу большую радость… Но с другой стороны, хочу иметь семью. Откровенно говоря, Джон, во мне рядом с монахом уживается другой человек, который с волнением глядит на прекрасные лица юных дев, которому хочется целовать, ласкать их; этот человек мечтает о семейной жизни, о женской любви и детском смехе. Я должен был сделать выбор.
– Очень рад, что ты его сделал, Томас, и не сомневаюсь, что правильный.
– Значит, ты не разочарован в своих надеждах относительно меня? Вижу, у тебя ко мне не столь высокие требования, как к нашему другу из Роттердама.
– Я думаю не о требованиях. А о том, как будет приятно прийти к тебе семейному в гости, как твоя добрая женушка усадит меня за стол…
– И ты будешь слушать, как мои дети повторяют уроки, потом скажешь, что никогда не видел таких способных детей. Да, Джон, как было бы замечательно, если бы мы могли вести две жизни сразу и, достигнув возраста мудрости, легко уйти из той, что больше не устраивает нас, в ту, что доставляет нам громадное удовольствие.
– Ты мечтатель, мой друг. Но право, тебе это не принесло бы удовлетворения, потому что в пятьдесят лет ты будешь таким же нерешительным, как и в тридцать. Любой путь приносит человеку радости и огорчения; в этом я убежден.
– Ты совершенно прав.
– Но я клянусь, что жизнь, которую ты избрал, будет хорошей.
