Видели бы вы выражение собственного лица, когда похваляетесь своим интеллектом. Выражение лица и взгляд. Это взгляд зайца, который неправильно оценил расстояние до противоположной стороны скоростного шоссе – который слишком поздно осознал, что от налетающих вихрем фар уже невозможно увернуться. Взгляд человека, который ни секунды себе не верит, – иными словами, который до смерти боится, что при первом же каверзном вопросе будет разоблачен. Посредственный писатель осужден пожизненно. Он должен продолжать. Ему слишком поздно менять профессию. Он должен продолжать до самого печального конца. Пока за ним не придет смерть. Только смерть может избавить его от его посредственности.
Он пишет недурно, говорим мы о посредственном писателе. Его наивысшее достижение – выпустить недурно написанную книгу. Надо быть поистине посредственным, чтобы жить с таким знанием. Чтобы цепляться за такую жизнь, точнее сказать, только чтобы не быть мертвым.
Очередь в книжном магазине была вполне приличной. Сначала шел дождь, потом засветило солнце. Люди стояли до самой двери, но все-таки поместились внутри. Для автора бестселлера это не очередь. Это не очередь на улице, заворачивающая за угол, нет, обычная очередь, какую можно ожидать у писателя, внимание к которому последние десять лет снижается. Много женщин среднего возраста. И возраста гораздо выше среднего, должен я с сожалением сказать, – женщин, ради которых уже никто не обернется.
Я взял из стопки один экземпляр «Года освобождения» и пристроился в конец очереди. Передо мной стоял мужчина. Единственный мужчина, кроме меня. По всему было видно, что он стоял, как говорится, не сам по себе, а с женой, как мужья посещают вместе с женами ИКЕА или мебельный бульвар. Сначала такой муж терпеливо изображает интерес к ортопедическим кроватям или комодам, но уже скоро начинает тяжело вздыхать и бросает все более безнадежные взгляды в сторону касс и выхода, как собака, которая после долгой поездки в машине наконец чует лес.
Поэтому вашу книгу держала в руке его жена, а не он. У женщин больше времени, чем у мужчин. Выключив пылесос, они раскрывают книгу – вашу книгу – и начинают читать. И вечером в постели они все еще читают. Когда их муж поворачивается на бок и кладет руку им на живот, поближе к пупку или под грудью, они отталкивают эту руку. «Не мешай, еще одну главу», – говорят они и продолжают читать. То у женщин болит голова, то у них месячные, то они читают книгу.
Я опять не сделаю даже попытки описать ваше лицо. Лицо, которое вы подняли ко мне, когда я положил на столик свой экземпляр «Года освобождения». Достаточно заметить, что вы посмотрели на меня так, как смотрят на человека, которого когда-то видели разве что за прилавком. За прилавком аптеки, например, или за кассой, и вдруг эта девушка просто идет вам навстречу по улице: лицо знакомое, но неизвестно откуда. Без контекста прилавка, бритвенных лезвий и болеутоляющего узнать это лицо невозможно.
– Это для кого-то? – спросили вы, как спрашивали и у тех, кто стоял передо мной.
Между тем вы посмотрели на мое лицо. Лицо, которое показалось вам знакомым, но которое вы не смогли распознать.
– Нет, это для меня самого.
Вы надписываете книги авторучкой. Авторучкой, колпачок которой вы после каждой подписи или личного посвящения снова завинчиваете. Вы боитесь, как бы она не засохла. Вы и сами боитесь засохнуть – к такому заключению мог бы прийти дешевый психолог, чтобы потом попросить вас рассказать что-нибудь о ваших родителях и о детстве.
– И ваше имя?..
Колпачок уже снят, авторучка повисла над титульным листом книги, и мне в голову пришла какая-то мысль. Я смотрел на вашу руку с ручкой, на вашу старую руку с отчетливо видными жилками. Пока вы продолжаете дышать, кровь продолжит переносить кислород к вашей руке – и вы сможете сидеть за столиком в книжном магазине и подписывать недурно написанные книги.
И вот о чем я думал: я думал о вашем лице над лицом вашей жены, о вашем лице в полутемной спальне, о вашем лице, которое медленно приближается к ее лицу. Я представлял себе это с ее стороны, как она видит ваше приближающееся лицо: водянистые старческие глаза; белки уже вовсе не белые; смятые, потрескавшиеся губы; старческие зубы – не желтые, а скорее серые; воздух, проходящий между этими зубами и достигающий ее ноздрей. Такой запах иногда слышен, когда море отступает и на берегу остаются только водоросли и пустые раковины мидий.
Этот запах так силен, что перекрывает обычный стариковский запах – подгузников, дряблой кожи, отмирающих тканей. Всего чуть больше трех лет назад была ночь, когда она, должно быть, видела во всем этом будущее. Ночь, когда она решила, что ребенок от этого неприятно пахнущего лица сможет стать вкладом в будущее.
Что ваша жена видела будущее, я еще могу понять. Но какое будущее видели вы? Она видела ребенка, который будет расти сначала внутри ее тела, а потом вне его. А вы? Как вы представляете себя самого возле ограды начальной школы, среди молодых матерей? Как хотя и старого, но знаменитого отца? Иными словами, обеспечивает ли вам ваша известность право на склоне лет плодить детей?
Потому что – какое у нее будущее, у вашей дочери? Чтобы понять это будущее, вам достаточно бросить взгляд на календарь. Никакого будущего там нет. В лучшем случае уже к середине школы она останется только с воспоминаниями о своем отце. Прямо в середине так называемого трудного возраста. Того самого трудного возраста, в котором ее мать постучалась к вам тогда в качестве редактора школьной газеты.
Я назвал свое имя, и вы снова посмотрели на меня взглядом, в котором отдаленно просвечивало узнавание, – будто вы слышали смутно знакомую песню, но вспомнить имя певца или певицы не могли.
Ваша авторучка царапнула по бумаге. Потом вы подули на чернила, прежде чем закрыть книгу, – и я ощутил запах. Вас уже почти нет. Подпись, автограф в начале книги отделяют вас от могилы и забвения. Потому что об этом мы тоже должны поговорить: о будущем после вашей смерти. Разумеется, я могу ошибаться, но у меня такое впечатление, что все пойдет быстро. В южных странах мертвых хоронят в тот же день. Из соображений гигиены. Фараонов заворачивали в куски материи и погребали вместе с их самым дорогим имуществом: любимыми домашними животными, любимыми женщинами… Я думаю, это пойдет так. Великое забвение начнется в тот же день. Вас похоронят вместе с вашими произведениями. Конечно, будут выступления, и отнюдь не малых сих. В газетах по полполосы или даже по целой полосе будет посвящено значению ваших произведений. Выйдет собрание ваших сочинений в семи томах – в твердом переплете, в шикарном издании, на которое уже сейчас можно подписаться. Тем дело и кончится. Уже скоро отдельные тома этого шикарного издания станут попадаться на букинистических рынках. Люди, которые на него подписались, по каким-то причинам не придут забрать очередной том – или сами тем временем умрут.
А ваша жена? Ах, еще некоторое время она будет играть роль вдовы. Может быть, она даже примет свои обязанности всерьез и запретит возможному биографу цитировать вашу личную переписку. Но очень уж реалистичным такой сценарий мне не кажется. Защита переписки – это скорее для старых вдов. Для вдов без будущего. Ваша жена молода. Она уже вот-вот начнет думать о жизни без вас. Вероятно, она и сейчас постоянно об этом думает.
