«Левый глаз», — подумал Ван Цзюнь, сопротивляясь желанию дернуться вперед и освободиться от ножа, проникшего в плоть на спине. Он смотрел, как кровь течет по бедру, затем — по колену и, просачиваясь между пальцами ног, впитывается в святую землю могилы Лоа Вэй Фэня. Именно для этой церемонии останки Первого убийцы привезли из Чжэньцзяна сюда, к излучине реки, в самый дикий район города, Пудун.
Первый залп новогоднего фейерверка осветил потемневшее небо, и почудилось, будто тени, затаившиеся в лесной чаще, испуганно бросились врассыпную.
Последние надрезы оказались быстрыми и поверхностными. Они были необходимы для того, чтобы точно воспроизвести древний рисунок, который впервые увидели на запястье Телохранителя Циня Шихуанди на Священной горе Хуашань. Ван Цзюнь услышал, как отец глубоко вздохнул, остатки его энергии вошли в тело, а нож беззвучно упал на могилу Лоа Вэй Фэня.
— Готово, — хрипло прошептал отец.
— Как и положено, — ответил Ван Цзюнь.
Он обнял отца, удивившись тому, каким хрупким тот вдруг стал. Отец будто разом постарел на двадцать лет.
Ван Цзюнь подвел отца к маленькой лодке, которая должна была перевезти их на ту сторону Хуанпу, где раскинулся Шанхай. Он думал, суждено ли ему еще когда-нибудь увидеть этого сурового, сильного и справедливого человека, который обучил его искусству убивать.
— Известен ли тебе знак…
— Который извещает Избранных о предстоящей встрече? Да, отец. Мы собираемся как раз сегодня. Встреча была назначена еще до того, как мы с тобой пришли в Пудун. А теперь, отец, забудь меня, как ты сам учил.
— Неужели я никогда больше тебя не увижу? — спросил отец надтреснутым голосом.
— Нет, Вана Цзюня ты больше не увидишь. Ты услышишь о своем сыне Лоа Вэй Фэне.
Отец внимательно посмотрел на сына, и в его глазах внезапно вспыхнула радость.
— Ты взял его имя? Ты взял имя Первого убийцы?
— Да, отец. Так подобает поступить человеку, которому предстоит возродить древнюю Гильдию убийц.
* * *
Ли Тянь, не глядя в небо, где распускались разноцветные шапки фейерверков, сосредоточился на своем творении. Он аккуратно запечатал картонную трубу четырех футов длиной, закрепил ее на бамбуковом шесте в шесть футов, а затем воткнул шест глубоко в землю. В нижнюю часть трубы он засыпал две части смеси селитры, серы и толченого угля.
— Это позволит достичь нужной высоты, — пробормотал мастер фейерверков.
Наконец он вставил в трубу картонную перегородку, через отверстие в которой пропустил запальный шнур длиной в два фута и приклеил его к боковой стороне трубы, намазав ее загустевшим яичным желтком.
Глава третья
ШАНХАЙ. ГОРОД-У-ИЗЛУЧИНЫ-РЕКИ
31 декабря 1889 годаСайлас продолжал идти по своему Шанхаю, шестому по размеру порту мира. Его вели то и дело вспыхивавшие над головой разрывы фейерверка и особый ритм этого города. Они протащили его мимо роскошных ночных заведений, мимо эксклюзивного четырехэтажного клуба «Шанхай», где мужчины сейчас наперебой пытались произвести впечатление на женщин, ящиками покупая дорогое шампанское. Мимо ипподрома, где погиб его брат, мимо сказочных магазинов улицы Кипящего ключа, которую многие называли теперь Нанкинской. Мимо знаменитых на весь мир баров для гомосексуалистов, мимо двадцати по-петушиному гордых зданий европейцев, выстроившихся вдоль Бунда. Мимо широких улиц, перпендикулярно упирающихся в Бунд и названных именами великих китайских городов, и тех, что шли параллельно Бунду и носили имена китайских провинций. Мимо борделей, где клиентов обслуживали только мальчики, или только девочки, или… кто угодно, мимо бесчисленных курилен опия. Он миновал улицу Доброй пищи, где прямо под открытым небом еду подавали всю ночь. Шел по улицам, где сновали рикши, ехали двуколки, экипажи и телеги, запряженные низкорослыми монгольскими лошадками. Тут, на скользких причалах, проворные кули грузили и разгружали товары, и даже в эту ночь метались биржевые брокеры, размахивая последними сводками о ценах на шелк и хлопок в Лондоне и Нью-Йорке. Тут слуги, одетые в шелка, тащили в элегантных носилках военачальников, называемых дуцзюнь, и изредка можно было встретить европейца в карете или легком экипаже. Тут прилавки универсамов были заставлены самыми изысканными напитками и завалены деликатесами от крупнейших мировых производителей. Тут можно было купить хоть джемы и печенье от «Фортнум и Мейсон», хоть минеральную воду от «Кросс и Блеквелл».
Он прошел мимо элегантного дома в стиле эпохи Тюдоров, спрятавшегося глубоко во Французской концессии, и услышал звуки оркестра, исполнявшего легкую танцевальную музыку. Можно было не сомневаться: на Мисси трудится целый легион слуг, поваров, мальчиков на побегушках, прачек, официантов, садовников и грузчиков, и все для того, чтобы устраиваемые ею балы проходили без сучка и задоринки. На улице Бэйцзин Лу Сайлас прошел мимо скромной вывески конторы невероятно богатого компрадора и вспомнил замешательство и негодование коммодора[1] Перри по поводу финансовых успехов «этих синерубашечных Слэнтов». На улице Цзюйлу Лу он увидел главный офис Американского евангелистского общества. Ходили слухи, что в Шанхае последователей евангелистской церкви больше, чем где-либо в мире.
«Вот только они почему-то не пытаются прекратить разврат и непотребство, процветающие в наших современных Содоме и Гоморре», — подумалось Сайласу.
Под песню уличного музыканта и взрывы фейерверка Шанхай увел его от ярких огней. Свернув на улицу Хуэйлэ Ли, он увидел торговца пирожными с персиковым сиропом. Сайласа привлекла его песня: «Уя ули куанья, лия лигаотан я!» — «Дедушка угощается моим персиковым сиропом». Он купил немного сладкого лакомства, которое так любил в детстве. Когда он смаковал тающее во рту яство, на улице показалась изможденная крестьянка. На плече она несла шест с двумя подвешенными к нему ротанговыми корзинами. В каждой из них сидело по ребенку. Одетые в рубище дети молча смотрели круглыми от страха глазами. Позади нее Сайлас заметил уличного торговца. Он заказал тому жареные бобы, и китаец умело приготовил их. Сначала мешал бобы в кипящем масле до тех пор, пока они не стали золотисто-коричневыми. Потом выложил кушанье на две чистые соломенные салфетки. Расплатившись с китайцем, Сайлас отнес бобы женщине с двумя ребятишками и сказал:
— Осторожнее, они горячие. Как бы дети не обожгли себе язычок.
Крестьянка пробормотала слова благодарности на каком-то непонятном языке, который не сумел распознать даже такой полиглот, как Сайлас Хордун. Размышляя о том, что это мог быть за диалект, он пошел дальше. Город вновь закружил его и вывел в один из бидонвилей[2], потом провел через южные ворота Старого города и дальше — по Фан Бан Лу. Перед каждой дверью дожидалось рассвета круглое, выкрашенное красной краской ведро с нечистотами. На рассвете должны были прийти золотари — представители самой презренной, но самой высокооплачиваемой профессии в Шанхае.
