Никто из стрельцов не пожелал вступиться за своего начальника. Более того, по их едва приметным усмешкам Княжич понял, они довольны тем, что наконец нашелся человек, осмелившийся проучить шкуродера-сотника. На вопрос есаула «Где теперь казаки стоят?» один из московитов дружелюбно пояснил:
– Да где ж им быть, в деревне дальней, в своих землянках пребывают. Прямиком езжай, через сотню саженей на дорогу выберешься, а там сворачивай направо и в казачий стан упрешься.
На душе у Ваньки сразу полегчало. Раз стоят на прежнем месте, значит, вырвались из шляхетской западни, значит, живы братья-станичники. Благодарно кивнув стрельцу, Княжич двинулся в указанную сторону. «Врет ведь, гад, наверняка меня признал, – подумал он о Бегиче. – Вернуться, может, да прикончить эту гниду. Хотя пускай живет. Для такого себялюбца, как Евлашка, столь великий позор на глазах у подчиненных немногим лучше смерти».
Уставший от крови Иван опять нарушил суровый закон войны, но на этот раз он имел дело не с совестливым Яном Гусицким, и даже не догадывался, какую цену придется заплатить за проявленное великодушие.
4
Несмотря на поздний час, казачий стан гудел, словно растревоженный пчелиный рой. Сбившись в стаи возле разожженных на ночь огней, станичники бурно обсуждали события минувшего дня и свое дальнейшее житие-бытие, а потому не сразу заметили возвращение воскресшего из мертвых есаула. Подъехав к ближайшему костру, Иван услышал, как Никишка Лысый – трусоватый краснобай и баламут, вещал столь убедительно и страстно, что ему мог бы позавидовать сам отец Герасим:
– Круг, казаки, надобно сзывать, новых атаманов выбирать, да на Дон подаваться. Далее здесь оставаться нам никак нельзя. Емеля при смерти лежит. Новосильцев, на соблазн которого мы поддались, тоже еле жив. Да его, по правде говоря, не шибко Шуйский жалует, он нам не защита. Не сегодня-завтра обрядят вас станичники в красные кафтаны и отдадут под начало Барятинскому.
– Ну ты скажешь, кто же из казаков согласится в стрельцы пойти, – попытался возразить Андрюха Лунь, еще не старый, но совсем седой казак, заслуживший свое прозвище за обретенную в плену ордынском раннюю седину.
– Еще как пойдешь, – осадил Луня Никишка. – А не пойдешь, так государевым ослушником объявят и лютой казни предадут. Это со шляхтой совладать боярам не под силу, а с пятью сотнями израненных казаков они легко управятся.
«А ведь он во многом прав, чертяка лысый, – подумал Княжич. – Рановато я, похоже, об уходе в мир иной задумываться стал. У меня на этом свете еще дел невпроворот. Ежели Шуйский дальше собирается нашей кровью шляхту умывать, так вправду надо уходить на Дон. Нам ни он, ни Барятинский с Мурашкиным не указ, мы люди вольные».
Никишка между тем продолжал свою проповедь:
– Есаулы все убиты, сотников только трое осталось. Да и что с них проку-то? Взять того ж Игната, одно слово – Добрый. Это вам не Ванька, который самого князявоеводу в смятение привел да казачью доблесть уважать заставил. Эх, если б Княжич с нами был, тогда другое дело, а так один лишь выход остается – поскорей к родным станицам подаваться.
Явно метящий в атаманы Лысый и остальные казаки были донельзя изумлены, когда услышали задорный Ванькин голос:
– Что-то я тебя, Никита, не пойму. То о моей неуязвимости трещишь, как сорока, то хоронишь заживо.
Оглянувшись, они увидели гордо восседающего на своем Лебеде, живехонького, хотя и крепко помятого, Ивана. Первым обрел дар речи Лунь.
– Есаул вернулся, теперича живем! – завопил Андрюха, бросаясь к Княжичу.
Вихрем облетевшее казачий стан известие о возвращении Ивана безо всякого призыва собрало станичников на круг. В считаные минуты все способные подняться на ноги предстали пред единственным уцелевшим в побоище старшиной. Взглянув на шибко помельчавший казачий строй, есаул невольно вспомнил Кольцо. Побратим как в воду глядел – после первого же настоящего сражения половина от полка осталась.
А тем временем из ближних и дальних рядов раздавались дружные выкрики:
– Княжича в атаманы и пущай нас до дому ведет! Хватит, послужили царю московскому!
Кое-как протиснувшийся к Ваньке Добрый ухватил его за стремя и растерянно промолвил:
– Иван, хоть ты их вразуми. Тут Лысый так народ взбаламутил, что до бунта совсем немного осталось, а при нас же раненые, вовсе неходячих боле сотни наберется. Мыто, может, от погони и уйдем, но им за наш мятеж головой придется отвечать.
Подняв окровавленную руку, есаул торжественно изрек:
– Всех нас, станичники, один и тот же мучает вопрос – что дальше делать? Для начала, полагаю, надобно вина испить да помянуть товарищей погибших. А уж завтра будем думать – оставаться в царском войске иль уходить на Дон. Не следует такое дело непростое сгоряча решать.
Знал Иван казачью душу. Трудно, да, пожалуй, невозможно было найти какое-то другое средство, чтоб остудить распаленные изменою дворян сердца собратьев. По правде говоря, он сам не знал ответа на этот вечный на Руси вопрос и чувствовал, что если не напьется, то может тронуться умом от всего пережитого. Ведь решенье предстояло принимать очень важное. Самовольный уход полка не только мог повлечь расправу над мятежниками, он еще и означал отказ казачества служить державе русской. Ведь хоперцы были первыми, кто открыто присягнул московскому царю, а по первым, как известно, все равняются.
Впрочем, Княжич уже знал, с кого он для начала спросит за гибель лучшей половины полка, за гибель Сашки Ярославца. Это был, конечно ж, Новосильцев. Дав распоряжение Луню честно поделить меж сотнями запас хмельного, есаул направился к едва приметному во тьме княжескому шатру, но Добрый заступил ему дорогу. Заметив нехороший блеск в глазах Ивана, старый сотник строго заявил:
– Ванька, ты на князя шибко не греши. Человек он неплохой, не в пример другим боярам, очень совестливый. Одно то, что Новосильцев с нами за реку ходил и наравне с простыми казаками с ляхами рубился, уже о многом говорит. А как он за хоругвь цареву дрался – нож под ребра получил, но из рук ее так и не выпустил. Ну а что касается несчастья, которое с полком случилось, так это не вина, скорей, беда его. Даром, что ль, в народе говорится – благими намерениями в ад дорога выстлана.
Княжич понимающе кивнул, однако не остановился.
5
Подойдя к шатру, который почему-то никем не охранялся, есаул, откинув полог, услыхал вначале слабый стон, затем тихий, изменившейся до неузнаваемости голос Новосильцева:
– Кто здесь?
Иван ощупью нашел огниво, запалил светильник и лишь после этого ответил:
– Это я.
Глаза князя загорелись искренней радостью, он попытался встать, но не хватило сил. Зажав обеими руками левый бок, Дмитрий Михайлович зашелся в надрывном кашле. Вид бледного, как льняное полотно, царского посланника, его повязанная грязною тряпицей грудь, да кровь, что выступила на посинелых губах, сразу образумили Ваньку. «Любим мы свои грехи на чужие плечи перекладывать. Самого себя да воеводу за погибель братьев следует корить, а князь здесь вовсе ни при чем. Дмитрий Михайлович всегда в делах и помыслах был откровенен. В царево войско, верно, призывал, но призывал, а не заманивал», – подумал Княжич. Как только Новосильцеву немного полегчало, он спросил:
