Я все это говорила не только месье Симону и его супруге, и если месье Симон вяло кивал, то другие начинали рьяно возражать, но у меня на все есть ответ. Как-то во время одной случайно возникшей ссоры после долгих препирательств мне стали пенять за шум. Ах, шум! Позвольте тогда мне кое-что сказать о шуме! Вообще не понимаю, как люди, которые не умеют слушать и не хотят ничего слышать, могут говорить о шуме?
Тишина… Мне трудно находиться в тишине, надо это признать. И тишина, конечно, бывает разная. Есть пронзительная тишина, то есть такая, при которой звуки не доступны восприятию даже чувствительной натуры. Звуки-то есть, но мы же не слышим стук зубов о вилку и не слышим полет души, устремившейся к небесам. К чему это я? К тому, что пронзительная тишина сродни звуку скоропостижной смерти. Говорят, тишина убивает, и я готова подписаться под этими словами. Вот почему, как только я прихожу домой, я тут же включаю радио, телевизор и ставлю айфон на бубнежку какого-нибудь текста – просто, чтобы жить, чтобы слышать, что я живу, чтобы быть в этом уверенной. А вот в тишине я сомневаюсь. Когда тихо-тихо, я даже щиплю себя. Но мои соседи… они упрекают меня в том, что я живу. Нет, подумать только! Еще до проблемы с блеяньем они жаловались на «громкий звук». «Выключи этот громкий звук!» – так на меня однажды орала Наташа Лебрас, толстуха, живущая по ту сторону двора. Я ей возразила, что громкость каждый выбирает по собственному усмотрению, и меня, например, шум успокаивает. И если уж разобраться, каждый образ жизни имеет свои недостатки. «Это ты намекаешь на проблему моего веса? Чем тебе мой вес помешал?» – сменила она пластинку, потрясая кошелкой, которая почему-то была в ее руках. Помешал. Наташа оперлась на перила своего балкона и закрыла собой весь проем с изумительным орнаментом, искажая перспективу, задуманную архитектором, другом друга Сюлли, в 1632 году. А ведь я покупала недвижимость с учетом этой перспективы и заплатила, в том числе и за удовольствие лицезреть ее (не Наташу), двадцать пять тысяч евро за квадратный метр. И что теперь получается? Что в доме, признанном историческим памятником, где даже запрещено вывешивать белье на балконе, я должна смотреть на это толстокожее животное? Про животное я, понятно, не сказала, а привела только аргумент с бельем, не желая унижать толстуху из-за архитектурных деталей, которые она заслоняла. Я даже польстила ей, сказав, что она, несомненно, прекрасный специалист в области искусства, хотя и сделала состояние на банковских операциях, и уж конечно, она должна знать не хуже меня общие для всех собственников правила. Несмотря на мое доброжелательное (и справедливое) замечание, она пришла в ярость и, прежде чем ретироваться, еще раз потрясла кошелкой, как копьем, заявив, что я невыносима. Пришлось сказать ей, что мы никогда и не договаривались жить вместе, так что и «выносить» меня нет нужды. Еще я добавила, что визуальная скученность хуже всего остального (красивая фраза, правда?), а что до так называемого шума, то она могла бы заткнуть себе уши воском – это гораздо проще, чем жить с повязкой на глазах (мне)!
Только не вздумайте упрекнуть меня в жестокости. Изначально я терпеливо выслушала ее, а это и есть проявление моего добрососедства: даже если я предпочитаю шум тишине, я признаю ее право на высказывание. Что же касается громкого звука, то у меня нет возможности его уменьшить без риска для моего желудка или риска сердечной недостаточности.
Эта последняя фраза стала хорошим дополнительным аргументом для соседей, которые во время одного из треклятых собраний собственников заранее ополчились на блеяние моего барашка. Ах, барашек будет блеять по утрам? Ну, по утрам в нашем доме раздается много всяких звуков (в этом месте моей речи некоторые из соседей заулыбались), и потом, чем блеянье настоящего барашка хуже блеянья, записанного на айфон, – этот звук некоторые используют как сигнал будильника? Тут они засмеялись. «Я хочу, чтобы мы выкурили трубку мира, договорившись насчет позволительности маленькой шалости, – сказала я и добавила весомо: – Мой барашек – муха, а вы сделали из него целого слона».
С того собрания я ушла под взрывы смеха. Но как только за мной закрылась дверь, их тут же покинуло веселое настроение. Не смеяться всем вместе означает конец идиллии, но наша идиллия по-настоящему никогда и не начиналась.
Люди смеются, для того чтобы посмеяться. Как правило. И пока вы побуждаете людей смеяться, еще есть надежда. Кстати, на том собрании на меня нахлынула волна симпатии к соседям, хотя у меня там и не было сторонников. И здесь самое время сказать о людях, живущих на соседних улицах. Это владельцы магазинов, сотрудники комиссариата, где я известна из-за своего барашка, и сотрудники Дворца правосудия, к которому мы уже на подходе.
Когда я прихожу в одно из перечисленных выше мест и начинаю рассказывать мою историю, менее неприязненные под видом поддержки говорят: «Это забавно». И все? Это доказывает, что они ничего не поняли и не захотели понять. Но это еще терпимо. Другие могут сказать с чувством: «Ну, это… я никогда не занимался делами подобного рода! Черт знает что!» Нет, вы только подумайте – он, адвокат, а я про адвокатов говорю, никогда не занимался подобными делами! Хотя, если и в самом деле подумать… Адвокату удобнее проворачивать дела, которые ему уже привычны, для него это как завинчивание гаек на заводском конвейере. Но разве правосудие могло бы развиваться, если бы его служителей хотя бы иногда не охватывала страсть к сложным делам? Правда, мое дело, самое обычное и естественное. И даже значимое для всего человечества, которое, похоже, потеряло весь свой здравый смысл, если гордится выращиванием кур на балконе с видом на Бастилию! А барашек?
Однако в моем случае кончалось все тем, что я была вынуждена приходить к служителям Фемиды, не предупреждая о своем появлении, так как из-за моего бедного барашка мне везде было отказано в приеме. Я часто терпеливо ждала до вечера в приемных, где секретарши не могли оторвать меня от моего стула и дайджеста, который я читала, чтобы убить время. Я была готова заявить адвокатам, что возникшая на пустом месте враждебность по отношению к моему барашку была бы высмеяна при предъявлении комплекса фундаментальных прав… что я обязательно выиграю это дело, иного исхода и быть не может… что…
Когда, наконец, измотанный адвокат выходил из своего кабинета, все развивалось по накатанному сценарию. Сначала он вздыхал, затем раздражался, затем порицал. Но я держалась как надо: спина прямая, голос громкий. Я провожала адвоката на улицу, следуя за ним до метро или до его автомобиля, и говорила, говорила, говорила, чтобы произвести на него впечатление. Запретить моему барашку проживать на территории, находящейся в совместной собственности (и моей в том числе), означает одновременно недопустимую диктатуру права недвижимости, посягательство на мою частную жизнь, как при тоталитарных советских режимах, и неуважение к моему психологическому состоянию, если учесть, что барашка я завела после двадцати лет размышлений. Иногда я могла завернуть о жестокости по отношению к женщине, потому что женщина и барашек представляют для меня одно целое. И да – просто убийственный аргумент: нарушение равенства живых существ перед законом, и не важно, что я одна отстаиваю свои пастушеские права в Париже. Во-первых, у меня могут быть последователи, а во-вторых, я вовсе не пренебрегаю элементарными правами каждого.
