Симон вырос и раздался. Он никому не уступал в соревнованиях по борьбе, и мало кто мог выдержать его могучий удар, а его стрела летела дальше и точнее, чем у многих других. При всем при этом он был добродушен, хотя и хмур. Его нужно было очень сильно разозлить, чтобы в нем проснулась ярость, сметающая все на своем пути. Тогда его глаза загорались таким огнем, что перед ним начинали склоняться самые отъявленные мерзавцы, а самонадеянные воины – просить о пощаде еще до того, как их коснется железный кулак парня.
Симону частенько доставались подзатыльники, особенно когда милорд был в плохом настроении, а это случалось довольно часто. Но он оставался к ним равнодушен, и в его душе никогда не просыпалось негодование. Симон покорно сносил удары Фалька, не ощущая никакого унижения. Но слуги опасались его задирать. Однажды слуга милорда Ланселот попытался надменно им покомандовать, а когда юноша ослушался, нанес ему удар, от которого любой другой свалился бы на землю. Симон зашатался, но не упал, а начал отвечать ему ударом на удар с такой силой, что Ланселот, хотя и был на пять лет старше его, рухнул на землю и потом долго еще ходил с синяками. Узнав об этом, Фальк заменил Ланселота Симоном, назначив его своим слугой, и при этом сказал, что по характеру он гораздо больше похож на него самого, чем его собственный сын.
Симон редко вызывал неудовольствие своих господ. Его спокойствие невольно вызывало уважение, он был настоящим мужчиной, и все стремились заручиться его дружбой. Однако заслужить ее было нелегко. Парня не интересовало мнение других о нем самом, и вообще большинство людей не вызывало у него никакого интереса, за исключением Фалька Монлиса и его сына, к которому он относился с некоторой любовью и пренебрежением одновременно.
Несколько раз Симон видел своего отца Джеффри Мальвалле, но не знал, обратил ли тот на него внимание. Правда, однажды на суде в Бедфорде, который рассматривал земельный спор между Монлисом и Мальвалле, Джеффри, лениво оглядываясь вокруг, немало удивился испытующему взгляду вражеского пажа, который сидел, оперевшись подбородком на руку, и внимательно, спокойно на него смотрел. Джеффри бросил на него надменный взгляд, но, когда их глаза вновь встретились, быстро отвернулся и на его щеках загорелся румянец. А Симон продолжал разглядывать его, но вовсе не для того, чтобы вызвать раздражение Джеффри, а просто потому, что ему очень хотелось определить, что это за человек. И то, что он увидел, не вызвало у него ни досады, ни неприязни. Джеффри был высок и строен. Франтоват в одежде и манере поведения, а по словам Монлиса, уравновешен и горд, как сам Люцифер. Его коротко постриженные волосы слегка поседели, глаза были точно такого же цвета, как у Симона, и так же глубоко посажены. Брови такие же густые и прямые, но рот, в отличие от Симона, – полногубый, а лоб – не так покрыт морщинами. У Мальвалле был сын, на два года старше Симона, которого тоже звали Джеффри, но его паж Монлиса пока еще не видел.
Отношения между Аланом и Симоном вскоре переменились. Теперь Алан полностью подчинялся юному пажу, испытывая к нему преданную любовь, которую Бовалле принимал с небрежным покровительством. Они часто играли вместе, и паж легко побеждал во всех играх, где требовалась физическая сила. В стрельбе из лука разница между ними была особенно велика. Симон наблюдал за усилиями Алана натянуть лук с пренебрежительной усмешкой, которая еще больше того расстраивала, и в результате стрела летела мимо цели. Пытался он учить его и бою на дубинках, действуя вполсилы, с учетом разницы в возрасте. Но Алан, хотя и не был трусом, не любил грубые виды спорта и избегал эти занятия. Ему нравилась соколиная охота и охота с собаками, он проявил большие способности в фехтовании. Турниры его также не привлекали, Алан с гораздо большим удовольствием оставался дома, играя на арфе и напевая любовные песенки, посвященные своим многочисленным увлечениям. Он любил рисовать и писал стихи, как это делали трубадуры прошедших веков, пользовался большим успехом у женщин и к пятнадцати годам постоянно ухаживал то за одной, то за другой дамой, вызывая неудовольствие своего пажа.
– Неужели ты никогда не любил? – жалобным тоном спросил его однажды Алан.
Они сидели вдвоем в комнате, расположенной высоко в одной из башен крепости. Алан играл на арфе, а Симон натягивал новую тетиву на свой огромный лук. Не поднимая головы, он презрительно скривил рот:
– Ах, любовь! Ты все время говоришь о ней. Объясни мне, что это такое?
Алан, продолжая тихонько наигрывать на арфе, наклонил красивую голову. Его темные глаза вспыхнули, он улыбнулся:
– Разве ты не знаешь? Неужели ни одна девица еще не затронула струн твоего сердца?
– Ни в коей мере, – коротко отрезал Симон.
Алан отложил арфу и скрестил стройные ноги. Он был одет в длинную, до пола, тунику из переливчатого синего бархата, расшитую золотом. В его левом ухе висела серьга, на пальце сверкало кольцо, а туника в талии была перехвачена поясом из кованого золота, усыпанным драгоценными камнями. В противоположность ему, на Симоне не было ни одного украшения, только длинный кафтан темно-красного цвета да высокие сапоги. Он по-прежнему был пострижен кружком, хотя в моду уже вошли короткие волосы. И хотя в то время ему было всего шестнадцать лет, его рост составлял шесть футов. По широкой спине Симона перекатывались клубки мускулов, а руки обладали медвежьей силой. Рядом с хрупкой фигурой Алана он казался настоящим гигантом.
Алан с любопытством посмотрел на него.
– Мои сестры совсем неплохо выглядят, – сказал он, улыбаясь. – Элен, пожалуй, симпатичнее, чем Джоан.
– Ты так думаешь? – отозвался Симон, не отрываясь от своей работы.
– Какая из них нравится тебе больше, Симон? – тихо поинтересовался Алан.
– Не знаю, не думал об этом, – поднял голову тот, и на лице его тоже промелькнула улыбка. – Ты считаешь, что одна из них могла бы растревожить мое сердце?
– Разве нет? Неужели у тебя не учащается пульс в их присутствии?
Симон попробовал растянуть новую тетиву.
– Пульс? – неторопливо переспросил он. – Что за глупости! Мой пульс учащается тогда, когда я попадаю стрелой в цель, или когда кладу противника на лопатки, или когда сокол на лету хватает добычу.
Алан вздохнул:
– Симон, Симон, неужели у тебя каменное сердце? Неужели ты никого не любишь?
– Я не знаю, что такое любовь. Я ее не чувствую! Думаю, это всего лишь фантазии слезливых юнцов.
Его собеседник рассмеялся:
– У тебя ядовитый язык, Симон.
– Может быть, мой язык заставит тебя заниматься серьезными мужскими делами, вместо любовных стенаний?
– Вряд ли. Любовь – это все. Когда-нибудь ты убедишься, что я прав.
– Сомневаюсь! – возразил паж.
Алан снова вздохнул:
– У тебя просто нет сердца. Вместо него кусок гранита. Неужели ты никого не любишь – ни меня, ни милорда?
Симон отложил лук и принялся полировать стрелу.
