— О чем вы задумались, Юлия Николаевна? — спросил князь Гвидо, улыбнувшись так, что баронесса едва не покраснела от неожиданности.
— Все о том, сударь, что не дает покоя ни мне, ни прочим. Откуда у вас такие познания в русском языке? Право, я и помыслить не могла, чтоб где-нибудь за пределами России кто-нибудь знал бы наш язык.
— Почему?
— Ах, не спрашивайте! — досадливо поморщила Юлия Николаевна.
— Хорошо, не стану спрашивать, а лучше отвечу. Ничего в том нету необычайного. Я жил в России, будучи дитятей. Мой батюшка служил тут, и довольно долго.
— Вот как… — задумалась баронесса. — Однако где же мой лимонад?
— Вот ваш лимонад, — перед нею тут же оказался статский с бокалом прохладительного напитка.
— Как вы долго, — нахмурилась Юлия Николаевна, но бокал взяла и отпила немного.
— Итак, вы долго жили в России, — продолжила баронесса. — И вернулись сюда вновь. Для чего?
— Как вам сказать… — Князь помедлил. — Без особенной причины, сударыня… Да, скорее, так: без особенной причины.
— Быть может, младенческие воспоминания? — предположил статский.
— Быть может, — с поклоном и улыбкою ответствовал ему Кавальканти.
— Ах, какой вздор! — воскликнула баронесса. — Никогда, глядя на вас, князь, я не заподозрила бы вас в таком… таком… сентиментализме!
— Как вы проницательны, сударыня! — рассмеялся Гвидо. — Но не обманывает ли вас ваша проницательность?
— Думаю, что нет, — серьезно ответила баронесса.
— Полно, Юлия Николаевна, — оборотился к ней статский. — Это даже несколько неучтиво… — осмелился заметить он.
— Как вы дерзки! — нахмурилась баронесса. — Ступайте потанцуйте! — велела она непреклонным тоном. — Это с вашей стороны неучтиво стоять у стены, когда столько барышень не приглашены и скучают. Кстати, князь, оборотитесь к танцующим.
Статский, смутившись, отошел.
— И что я должен там увидеть? — спросил Кавальканти.
— Вон ту молодую особу, что танцует с Руневским. — Баронесса кивнула в сторону Лизы Хованской, не ведавшей о том, что о ней ведется беседа. — Вы знаете Руневского?
— Да, с Руневским я знаком, — кивнул головою князь.
— Как вам сия особа?
— Зачем вы спрашиваете? — усмехнулся Кавальканти.
— Мне интересно, вот почему, — начала баронесса, — вы — человек молодой, но одинокий. Не слишком молодой, однако. Вы кажетесь именно таким человеком, которому уже пора задуматься о семейственности.
— Вот вы какого обо мне мнения, Юлия Николаевна.
— Да, именно такого. И, более того, я подозреваю, что именно для сего вы прибыли в наши края.
— Для чего же, для сего?
— Для женитьбы, сударь, для женитьбы!
— Не буду отрицать ваши слова.
— Вот как?
— Да. Ибо вдруг я вознамерюсь жениться в самом деле, хотя и не имею нынче такого намерения. И когда я решусь на брак, то как я объясню вам свои теперешние уверения в том, что вы ошиблись?
— Хитрец, — покачала головой баронесса. Князь рассмеялся и вновь обернулся к танцующим.
Между тем Елизавета Гавриловна стояла уж близ маменьки, и перед нею расшаркивался очередной кавалер, на сей раз бравый корнет. А Руневский направился к баронессе и князю, все еще увлеченным беседою.
— Итак, вы довольны? — обратилась баронесса к Руневскому, наставив на него свой лорнет.
— Весьма и весьма, — улыбнулся тот.
— Что же вас так обрадовало? — спросил князь.
— Прелестная девушка, с которой я танцевал только что, способна растопить самое холодное сердце и расшевелить самое стойкое воображение.
— Вот так отзыв! — ответила баронесса.
— Но разве вы не обратили внимания на дивный стан, на темные кудри, на необыкновенную фацию?
— Хм… — протянула Юлия Николаевна.
— Признайтесь, вы разглядывали ее! — блеснул глазами Руневский.
— Ну не более вашего, — ответила она.
— И ваш знаменитый лорнет был устремлен на нее не менее нескольких минут!
— Что же, это действительно так, я сдаюсь перед вашею проницательностью, — усмехнулась баронесса.
— Ах, Юлия Николаевна! Не берусь себе даже и представить, скольких особ вы лорнировали с сугубою пристальностью во все время вашей карьеры в свете.
— Карьеры в свете? Отчего вы так сказали?
— Но разве это неверно? Разве не делаем мы все карьеру в свете?
— Быть может, и так, но все же впредь не говорите так. Это несколько… дурной тон, вы не находите?
— Не буду спорить, Юлия Николаевна, и более никогда не повторю этих слов. Хотя…
— Хотя что?
— Неужели вы осмеливались лорнировать всесильного Зубова? Кто-то мне говорил об этом.
— И не только Зубова, Руневский, — усмехнулась баронесса.
— Вот как? — задумчиво сказал тот.
— А не кажется ли вам, господа, что при взгляде на Елизавету Гавриловну невольно припоминается некая художественная аллегория? — проговорил синьор Кавальканти.
— Какая же? — вопросила баронесса.
— Да вот, изволите ли, видел я некогда картину-аллегорию. — Кавальканти учтиво поклонился собеседникам. — На ней изображены были три женщины, символизирующие собой три возраста. Первая была совсем еще юная, невинная девушка, вроде Елизаветы Гавриловны. Этакий безмятежный, нетронутый бутон, спокойный и бледный. Подле нее — женщина, во всем блеске женского расцвета, подлинной зрелости, темноволосая, яркая, и такая… м-м, не подберу слова, живая! А рядом с ними изображена была древняя и страшная старуха, полностью увядшая, за чертами которой даже былой красоты не заметно. Страшное зрелище телесного увядания!
— Ах, какая аллегория! И как верно! — закатила глаза баронесса.
— А признайтесь нам, князь, которая из женщин более всего привлекла ваше внимание? — с усмешкою спросил Руневский.
Кавальканти усмехнулся в ответ и, обернувшись полностью к Руневскому, ответил:
— Средняя, сударь. Мне более нравилась всегда средняя. Та, что полна красоты, расцвета и желания.
— Однако, князь… Вы откровенны, — протянула баронесса. — Что же, вы ищете именно такую для себя жену? — пришло в голову спросить ей.
— О нет! — живо возразил князь. — Жену я себе ищу вроде первой. Невинную и юную девушку, которой никто еще не открыл жизненных сторон. Согласитесь, что в жене очень лестно предполагать неведение.
— Да, и лелеять сие неведение как можно дольше, — продолжил Руневский.
— Ах, господа, смотрите, как бы сие женино неведение вас же и не подвело!
