А время шло, уходило. И Айзек уходил из ее жизни. Безвозвратно.
III
Лилль. Сентябрь 1939 г.
Не слишком просторная, но уютная комната, мягко-желтые обои с цветным рисунком, недорогая мебель из светлой породы дерева. В центре комнаты длинный стол, накрытый на четырех человек. Семья Парийо собралась за ужином. Отец, Франсуа, работал бухгалтером на небольшом предприятии, зарабатывал он немного, но был уважаемым человеком в своем кругу.
Репутация и семья были его главным достоянием. Жена, Мари Парийо, – образцовая домохозяйка. Когда-то в юности она была стройна и красива, теперь же утратила свое прежнее изящество, но оставалась душой семейства, которое славилось своим гостеприимством. Гордостью и смыслом жизни для супругов были два сына.
Двадцатилетний Морис, честный, открытый молодой человек с высокими принципами, был предметом восхищения для всех в этой семье, да и для всех, кто его знал. Старший Парийо видел в нем своего наследника.
Младший, Ксавье, которому не так давно исполнилось двенадцать, был чем-то похож на брата, но в чертах еще не было такой красоты, а в поступках– глубины. Он был совсем мальчишкой.
– Представляю, что бы они сказали… – весело произнесла мадам Парийо, обсуждая соседские дела.
Все дружно рассмеялись. Все, кроме Мориса. Он был серьезен, напряжен и совершенно не вслушивался в малосодержательную и беззаботную беседу. Так продолжалось достаточно долго, пока Морис вдруг не нарушил всеобщую идиллию, воспользовавшись короткой паузой.
– Я ухожу на войну, – объявил он резко и без предисловий.
Смех оборвался; вилка выскользнула из руки матери и грохнулась о тарелку.
– Что?! – полушепотом произнесла она.
Только сейчас все заметили, что Морис был задумчиво сосредоточен.
– Сегодня Франция объявила войну фашистской Германии. Я записался в действующую армию и ухожу на фронт.
Никто не мог поверить, что он только что сказал.
– Это безумие. Ты не можешь и не должен так поступать! – наконец решился высказать общую мысль Франсуа.
– Решение принято, отступать поздно. И кроме того, это мой долг.
– Да о каком долге ты говоришь? Война в Польше, а не у нас! Рисковать собственной жизнью и нашим спокойствием ради чужаков?! Это твой долг?
– Да, отец.
– Чушь! Пусть воюют поляки и немцы. Нам вообще не следовало вмешиваться.
– Фашистская зараза грозит всем. И если вы считаете, что единственно правильное решение – отсидеться в своем уютном мирке, то мне стыдно за вас! – выпалил юноша.
– Морис, как ты говоришь с отцом? – с негодованием произнесла мадам Парийо, которая никак не могла прийти в себя.
Он промолчал.
– Пусть идет, если ему наплевать на мнение родного отца.
Морис разочарованно покачал головой. Теперь молчали все. Никто так и не решился взглянуть на него. Его не понимали. И осуждали.
– Я уезжаю послезавтра, – коротко сообщил он и вышел.
* * *
Два дня пролетели как два мгновения. До отправки военного эшелона оставалась пара часов.
Морис был собран и строг, до самого последнего момента он даже не знал, пожелают ли ему счастливого пути.
Походный рюкзак уже стоял на полу в коридоре, когда к нему вышли отец и мать, сидевшие до этого в суровой тишине в гостиной.
– Я не во всем согласен с тобой, – Франсуа Парийо замолчал, а затем стремительно обнял его. – Но ты мой сын, и я люблю тебя.
– Я не прошу у вас понимания или одобрения, – сказал Морис. – Просто уважайте мое решение.
Франсуа отступил, дав матери проститься с сыном. Слезы бежали по ее щекам.
– Мы будем тебя ждать, – сказала она совсем тихо.
Он улыбнулся.
– Я знаю. Я вернусь. Обязательно.
* * *
Морис уже шел мимо сада, когда к нему подбежал брат. Ксавье запыхался и был очень взволнован. Ему столько всего хотелось с казать.
– Морис, я верю, что ты прав.
– Что ж, я рад, что ты не осуждаешь меня, – удивленно улыбнулся Морис.
– Ты что?! Ты же мой кумир!
– Ну-ну, это ты хватил, конечно, братец.
– Нет, это правда. Правда!
Лицо Мориса стало серьезным.
– Спасибо, Ксавье. Я надеюсь, нет, я уверен, что когда-нибудь, когда ты станешь старше, ты поймешь, что мне нельзя было поступить иначе.
* * *
Все изменилось в привычной жизни семьи Парийо. Часы и дни тянулись нескончаемой вереницей и проходили в напряженном ожидании вестей. Больше не имели значения простые обывательские проблемы, сплетни и соседские дела. Важно было только то, что там, далеко, на линии фронта. Только то, от чего зависела жизнь Мориса.
Они собрались тесным кругом в гостиной. При неясном свете электрической лампы отец вслух зачитывал письмо, которое пришло от Мориса:
«Наш полк, как и многие другие, расквартирован сейчас у линии Мажино, для обороны наших границ и якобы для того, чтобы оказать помощь Польше.
Но как же тяжела эта ситуация! Все это лишь пустые слова, пустые обещания. Мы шли сюда воевать. Мы шли давать отпор нашему общему врагу.
На самом же деле мы прозябаем в бездействии. Мы наблюдаем за тем, как подъезжают обозы с вооружением и подкреплением для немецких войск. Мы просто смотрим на это и молчим, как бы ни закипала при этом злость внутри нас».
Напряжение спадало с каждым его возмущенным словом. Каждая строка письма все больше и больше успокаивала. Армия бездействовала. А значит, там было не так уж страшно. Не было нависшей опасности. Не было настоящей войны.
* * *
Прошла зима. Письма Мориса, уставшего от бездействия, разочарованного, отчаянно негодующего, успокаивали домочадцев Парийо.
Все это время Франция жила в ожидании удара. И боевые действия начались. В мае 1940 года гитлеровская Германия за один день нарушила нейтралитет трех стран: Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, и через четыре дня пересекла французскую границу в районе горной системы Арденны, практически не встретив сопротивления.
Морис не хотел волновать родных и о начале боевых действий писал скупо. По его словам, особого риска не было, но и восторженности своей он скрыть не мог. Теперь, наконец-то, он мог стать частью общей борьбы, защищая то, во что верил.
После очередного скупого на фразы и богатого на эмоции письма Морис замолчал. Почти две недели тишины. Все понимали, что сейчас, когда его полк перебрасывался в район фронтовых действий, писать неудобно, да и некогда. Понимали, но все же с нетерпением ждали хоть какой-нибудь весточки.
