Даже громкая музыка, которой я бы с наслаждением заткнул рот, меня не злит…
Я хотел бы увидеть глаза, но взгляд его по-прежнему устремлен в окно, за которым давно сгустились сумерки. В ожидании официанта у меня есть возможность понаблюдать за соседом, и я все больше утверждаюсь в мысли, что это тот, кого я искал.
– Пиво ничего?
Я решаюсь на вопрос, чтобы услышать его голос. Он только кивает в ответ, не отрывая глаз от окна. И внешний вид, и манера держаться, и то, как лежит его левая рука на скатерти, словно отдыхая, свидетельствуют об окончании моих душевных мытарств. Неужели я снова обрету прежнюю уверенность и вожделенный покой?
Я хочу слышать его голос.
– Вы не возражаете, если я закурю?
Не отрывая кружки ото рта, он равнодушно дергает плечом: кури сколько угодно. Мне нравится его угрюмая неразговорчивость. Примерно таким я его и представлял. Он просто весь вылеплен из теста моих мыслей, соткан из жил жизни точно таким, какой может, наконец, удовлетворить мое воображение. Роясь в карманах в поисках сигарет, я все еще любуюсь его руками, широкой костью запястий, полнокровным бугром Венеры. Меня так и тянет взять его руку и изучить на ней линию жизни. Линию ума, линию сердца… И хотя к хиромантии я отношусь снисходительно, я наверняка знаю, что его ладонь исчерчена не линиями, а просто бороздами, бороздами ума, силы, таланта, честолюбия… Жизнь распахала ладони глубоко и верно, предопределив его судьбу, и вот он в расцвете сил, в середине собственной жизни сидит передо мной с кружкой пива в руке. Как же он зарос! Черные густые вьющиеся волосы, рыжая борода с ниточками проседи. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг я только рисую его себе таким, а он окажется совсем заурядным, этаким любителем пива с незатейливым прошлым и безо всякого будущего? Я пугаюсь этой мысли, а он берет щепотку соли и бросает ее в рот. Из зарослей усов показываются большие белые зубы, огромные, как у коня. И пахнет от него конем, конюшней. Может быть, он цыган? Конокрад? Он допивает пиво и лениво облизывает усы розовым языком. Теперь я ищу свою зажигалку, а к нам уже спешит официант. Он приносит графин с вином, мясо с картошкой, два огромных ломтя, на которых еще пузырится горячий жир, и от одного вида которых слюнки текут. Я смотрю на соседа и вижу, как он пожирает глазами мое мясо. Затем закрывает их и, дернув кадыком, который импульсивно шевельнулся под воротом свитера, прикрытого бородой, берет кружку. Я не могу видеть его кадык, я просто знаю физиологию голода. Голодные рефлексы у всех одинаковы. Значит, не цыган. Цыгане не терпят голода.
Когда официант уходит, я предлагаю:
– Хотите вина?
Видимо, его больше интересует мясо, но он молчит, ничем не выражая к нему своего отношения, ставит наконец пустую кружку на стол и встает. Мать честная! Какая громада!
Он сдергивает со спинки стула жупан, надевает, долго роясь в карманах, добывает измятые бумажки, жалкие рубли, кладет их на скатерть и, прихватив свою увесистую палку, идет к выходу. Я не догоняю его, не боюсь упустить: еще увидимся. Откуда такая уверенность, я не знаю. Круто припадая на правую ногу и опираясь на палку, он, громадный, идет между столиками, качаясь, как огромный маятник… Хромой! Такой герой не входил в мои планы. Он не оглядывается, не приостанавливается у зеркала. Прохромав мимо, решительно дергает дверь и пропадает в темноте. Он ни разу не посмотрел мне в глаза, ни о чем не спросил… Да и с какой стати? Я для него случайный сосед по столику, предложивший выпить вина. Таких – пруд пруди…
Моя сигарета заждалась огня, и официант уже тут как тут:
– Как это тебе удалось?
Что он имеет в виду?
Я прикуриваю, а он, сунув зажигалку в карман, наполняет фужер розовым вином.
– Выдворить его так быстро.
– Я предложил ему вина.
– Да, – произносит официант тоном знатока, – гордецы чаще живут впроголодь. Я часто вижу таких, гордых…
Небрежным движением руки он отодвигает в сторону измятые рубли, сметает салфеткой несуществующие крошки и добавляет:
– Гордыня – глупость, смех просто, не правда ли? К тому же – грех.
Мне хочется побыть одному, поэтому я не поддерживаю разговор, а он, психолог, ни слова больше не произнося, накрывает ладонью скомканные рубли, сгребает их в кулак и, сунув кулак в карман, уходит.
Только теперь я ощущаю настоящий голод, кладу сигарету в пепельницу и пью вино. Затем набрасываюсь на подостывшее мясо. Единственный раз на долю секунды мы встретились глазами с моим хромым, а я все еще чувствую этот взгляд. Я не могу объяснить, что в нем такого особенного, но и забыть не могу.
Придя домой, я рассказываю Настеньке о своей удаче. Наконец-то мне повезло! Знаешь, говорю я, он удивительный тип, этот хромой. С виду он кажется грубым и неотесанным, и все же глаза его выдают: в них светится какой-то загадочный ум. В них нет суетливости, нет даже любопытства, мир для них ясен, как день. И ты бы видела его руки…
– Я просила тебя не приходить домой пьяным…
– Мы посидели в кафе… У него взгляд беса, пронизывающий насквозь. Знаешь…
– Брось, Андрей. Зачем ты мне о нем рассказываешь? Ты бы лучше…
Опять она за свое. Это невероятно, но мысли о хромом приходят мне в голову даже, когда я целую ее и – удивительно! – даже в момент божественного наслаждения, которое я испытываю, купаясь со своей Настенькой в ласках любви.
О том, что я могу его больше никогда не увидеть, я не думаю. В новую встречу я безусловно верю. А как же! Но на сегодня достаточно впечатлений, да и время позднее.
Моя Настенька лежит рядом, дыша как ребенок. Я вижу красивую шею с большой родинкой, ее милое плечико, модно стриженный затылок. Устала, бедняжка… Я тоже притворяюсь спящим, лежу без движений…
– Андрей…
Она поворачивается ко мне лицом и, напрягая свое тугое тельце, вытягивается дугой, и секунду-другую лежит, замерев, как пантера перед прыжком (я знаю эти ее штучки). Я – мертв. Я делаю вид, что сплю, но только делаю вид, готовый ко всему, ко всем ее милым выходкам, ее капризам, ее желанию…
И вот пантера прыгает!
– Андрей!..
Она вскакивает и тут же обрушивается на меня, точно лавина, нежная лавинка, ласково впиваясь в мою кожу перламутровыми ноготками.
– Андрей!..
Господи, сколько же в ней жизни… Я – сплю.
– Я знаю, что ты не спишь, знаю…
Попробуй тут уснуть. Я ведь догадываюсь, чего она сейчас потребует. Настенька распаляет себя, терзает мою кожу, и вот я уже слышу:
– Я еще хочу, Андрей, еще, еще…
Ах, Настенька… Я открываю глаза.
– Я не могу уже…
– Можешь, можешь, можешь, можешь…
Она царапает мне кожу, кусает губы… Больно же!
– Можешь, можешь, – шепчет она, – я знаю, знаю…
