Фиат выходит из вагона. Вот стоит он на перроне, ждет встречного поезда, и может сойти для объективного наблюдателя, скажем, за чиновника или за продавца из отдела сыров в супермаркете, но уж конечно, не за фабричного рабочего, рубашка-то не мятая, как у тех. О, даже за адвоката мог бы сойти, с виду, разумеется. Перед работой он обтер пыль с ботинок, в поездном туалете, он всегда чистит обувь, прежде чем идти к своим клиентам. А между прочим, даже адвокаты этого не делают, как же, знает он одного, тоже в этом поезде ездит, они с ним, можно сказать, знакомы. Молчаливые приятели, — Фиат в поезде не говорит по-немецки. И, само собой, не говорит по-румынски, вот и приходится помалкивать. Сегодня, как нарочно, адвоката не было, а жаль, встреча с ним подняла бы настроение. Адвокат его раскусил, но подыгрывает. Наводнение, сказал бы он, какое ужасное бедствие, у нас тоже случилось однажды наводнение, несколько лет назад, так тогда не добраться было из одной части города в другую, все мосты скрылись под водой, моя жена, помню, едва до дому доковыляла, в резиновых сапогах. Фиат думает: а что будет, если нынешняя засуха в Румынии затянется? И жарища затянется? Эта погода его окончательно разорит.
Надо спросить друга, может, его осенит идея, Финценса всегда осеняют идеи. Вот, хоть на днях — целый вечер он рассуждал о том, что можно было бы показывать над венецианской лагуной громадную голографию — тайфун или цунами. А сколько раз он говорил: «Ну что это — Румыния! Трое детей! Не лучше ли говорить правду, быть честным? Разве это не лучше, а главное — проще! Зачем ты усложняешь себе жизнь? У тебя отсутствует инициатива, необходимо быть проактивным».
Фиат внимательно выслушивал доводы и думал, что проактивность — это не для него. На прочие вопросы друга ответа у него не находилось.
Правда никогда не выходит на свет, в отличие от неправды, — таков был его единственный комментарий на все увещания Финценса.
Фиат дорожит комфортом, дорожит и временем. Ведь оно дано всем людям в равной мере, и никто не может им управлять. Оно существует, дано тебе в собственное распоряжение, и, конечно, это своего рода чудо, во всяком случае, идеал. А еще это капитал, который ежедневно сам собой возобновляется. Двадцать четыре часа на душу населения, не облагаемые налогами и сборами. Вообще, время — это самый что ни на есть демократический принцип. Иногда Фиату кажется, что он сам все это выдумал и, если кому-нибудь расскажет, если сообщит о своем открытии компетентным людям, ему немедля присудят Нобелевскую премию. Каждый человек будет располагать временем, все эти загнанные, измочаленные стрессом белые воротнички, биржевые акулы и как там еще их называют, все, в три погибели согнувшиеся над бумажками, все, намертво прилипшие к мобильным телефонам. Он, нобелевский лауреат, скажет им — бросьте вы эту ерунду. Любые два человека, ведущие диалог, движутся в неизвестных направлениях либо удаляясь один от другого, либо навстречу друг другу. Ни тот ни другой не знают, где его собеседник.
— Фиат, ты невероятно преувеличиваешь, — сказал на это Финценс, — а на самом деле ты попросту лентяй.
— Ха, можно подумать, это просто! Быть лентяем — ужас как сложно.
Поезд что-то задерживается. На перроне уже некуда яблоку упасть — столько тут взмокших от пота, недовольных людей. Распаренные, раздраженные, Фиату они сегодня еще противней, чем обычно. Если хочешь любить людей, держись от них подальше, думает он.
Остановившись в самом конце перрона, он смотрит на пути и прикидывает: сяду в последний вагон, ехать недолго, проводник не успеет дойти. Сюда-то он приехал без билета потому, что это ему на руку, скандальчик с проводником только подтверждает статус Фиата, работает на него: почему-то пассажиры, даже те, у которых билеты первого класса, недолюбливают проводников. А вот на обратном пути лучше не попадаться. Всего в нескольких километрах от этого перрона, в поле, под палящим солнцем, работает та женщина в желтом платочке. Он каждый день с нетерпением ждет минуты, когда наконец увидит ее из окна поезда.
— Тебе надо заняться сырьем. Торговлей каким-нибудь ценным сырьем. Нищенство! Это ниже твоего достоинства, — сказал однажды Финценс.
— Сырье? Как прикажешь тебя понимать? Мне что, нефтяные скважины бурить? Или уголь вырубать? Может, на золотые прииски податься? Или алмазов в горах поискать? Никакого сырья в наши дни уже не осталось. Настоящего сырья. Все разработано и переработано. Сырье уже не добывают, не ищут, а производят на фабриках. Ладно, шут с ним с сырьем, я не сумасшедший, чтобы связываться с такими вещами. И не президент, который говорит, привет вам, сограждане, я начинаю войну, потому что кое-кто плохо со мной обошелся. Нет уж, уволь, слишком хлопотно все это.
— Я имел в виду сырье попроще, — ответил Финценс. — Что-нибудь человеческое. Что-нибудь такое, чтобы в нем сочеталось прекрасное с полезным.
— Прекрасное с полезным… Ты утопист. Прекрасное потому и прекрасно, что оно бесполезно, вообще излишне.
— Еда — вот тебе прекрасное с полезным. Выпивка.
— Она не в том смысле прекрасна, как я это понимаю.
— Тогда не имею понятия о твоем прекрасном.
2. Magnistipula
Открытый сравнительно недавно кустарник, произрастающий в Западной Африке. Научное название вида происходит от латинского слова, обозначающего дополнительные листья, на которых скапливается дождевая вода и детрит. Эта влага дает питание воздушным корням растения.
Многоликий мир раскрывается перед ним. Другие люди в поисках душевного покоя отправляются в лес, а он вот странствует в зарослях и джунглях вешалок для одежды. Шарфы мягко и нежно обвивают его шею, на плечи ложатся отороченные мехом рукава курток… Потом он торопливо выходит на улицу. Шарахается от детей, вылетающих из-за угла, будто за ними гонятся, — они кажутся ему дикими лисами, куницами или енотами, которых спугнул какой-нибудь непонятный шорох. Как давно он не покупал себе одежду. Переехав жить к Финценсу, он потратился — купил острый нож, огородный, для овощей.
В городе шум, суета, а он бродит по магазинам. Когда входишь в магазин, в дверях тебя обдает горячим ветром пустынь. Фиат прикрывает лицо ладонями, как будто прорывается вперед в противоборстве с самумом, к оазисам — торговым залам с включенными кондиционерами. На ногах у него светлые сандалии, с листочками впереди. Уже сколько раз Финценс насмехался над ним из-за этих сандалий, ну значит, надо купить новые. Лучше когда денег нет, чем когда денег мало. И рынок кто-то должен стимулировать. Продавщицы — девчушки, лет по семнадцать им. Одна такая девочка с темными косичками сказала, сколько ей лет, разоткровенничалась, еле сдерживая смех.
— Если вы хотите приобрести именно эту модель, — сияя улыбкой, говорит она, — я позвоню в наш филиал. Может, знаете? — напротив «Пика и Клоппенбурга», отсюда минут пять пешком.
Он кивает, да, именно эту модель, пусть девушка позвонит.
— К сожалению, вашего размера нет, распродан.
