Совсем смерклось, а мы по-прежнему пребывали в темноте, безмолвии и неподвижности. Внезапно раздался звук, похожий на посвист летящего мимо артиллерийского снаряда, что-то вроде зарницы пронеслось рядом с нами, и старший сказал: «Ну, вот и они», и ночь разодралась в клочья лучами прожекторов, ревом моторов, заработавших на полную мощность, эфир ожил и заполнился суматошным гомоном, очень похожим на возбужденные переговоры летчиков в воздушном бою. Охота длилась два долгих часа: преследование на пятидесяти узлах шло между берегом и опасными устричными отмелями, причем контрабандисты внезапно врубали прожектора, чтобы ослепшие таможенники врезались в препятствие. В ту ночь Служба береговой охраны захватила четыре глиссера и взяла двух раненых. С тех пор я влюбился в это ведомство — и уже навсегда.
Я много раз выходил в море с его сотрудниками (как, впрочем, и с людьми, так сказать, с другого берега — бывал то охотником, то дичью) и с операторами ТВ — крутыми ребятами по имени Маркес, Валентин, Хосеми, которые знай себе стоят с «бетакамом» на плече и делают свое дело, умудряясь снимать, когда глиссер несется в ночи на полном ходу и прыгает на волнах. Так что деля курево и удачу (поровну с невезеньем, потому что по-разному бывает), выпив много литров кофе и коньяку (это уже когда сходили на берег), мы с ними подружились на всю жизнь. Есть что вспомнить, навалом было моментов трудных и ситуаций — экстраординарных. Вот однажды, гоняясь за гибралтарским глиссером, вылетели на такое мелководье у берега Атунары, что заглотнули камень со дна, а выплюнули размолотую в пыль лопатку нашей турбины. В другой раз, когда мой кум Хавьер Кольядо, лучший в мире пилот-вертолетчик, шел над самой водой за глиссером, груженным гашишем, которому — глиссеру, натурально, а не гашишу — предварительно полозьями шасси оборвал антенну, чтобы лишить контрабандистов связи, пенный бурун ударил в открытые двери нашей кабины, да так, что мы коснулись полозьями волны и едва не отправились к известной матери.
Это я все к тому, что, наблюдая этих людей в деле, участвуя в их опасных охотах, деля с ними неудачи и победы, я и проникся к ним истинным и глубоким уважением. И вот сейчас открываю газету и читаю там, что, согласно новому закону, который вот-вот будет одобрен, грядет реструктуризация ведомства, и борьба с контрабандой будет передана в оперативное подчинение Гражданской гвардии. А это значит, если я не разучился читать и понимать прочитанное, что личный состав СБО, то есть эти вот люди, немногословные и эффективные профессионалы, потеряют всякую инициативу и сделаются обычными чиновниками под присмотром этой самой гвардии. И это повергает меня в уныние. Ибо нет сомнения — только поймите меня правильно! — что долговязые молодцы будут работать на совесть: они ответственны и тверды и будут забирать все большую власть над своим новым департаментом — до тех пор, пока не разовьют свои дарования и в конце концов не приобретут опыт, который достигается только многими часами бултыхания в море, — тот бесценный опыт, который уже сейчас есть у ребят из СБО. Речь идет о координации, об унификации — и кто же скажет, что это плохо? Однако зная, что почем, то есть представляя себе, каков потолок возможностей у сил и средств Гражданской гвардии, я очень опасаюсь, что на самом деле закон ознаменует гибель Службы, а ведь ей — воздадим кесарю кесарево — мы обязаны самыми громкими победами в борьбе с наркоторговлей и контрабандой. Эту элитную часть давно уже мечтали прибрать к рукам многие силовые структуры. А теперь ее, вместо того чтобы использовать по назначению, то есть там, где она пригодилась бы больше всего, выхолащивают. Спасибо, что пока в переносном смысле.
Ну, вы мне будете рассказывать. Беда в том, что, примериваясь к самым трудным и потому блестящим заданиям, гражданские гвардейцы не идут ни на какие сделки и компромиссы. И потому я очень опасаюсь еще, что под их контролем ребятам из СБО придется солоно. Это ли награда для тех, кто столько раз рисковал своей шкурой, чтобы сделать работу на совесть, скромно и тщательно, тех, чьи более чем впечатляющие успехи по службе позволили не одному судье засветиться на экране в выпусках теленовостей? Впрочем, сам не знаю, чему уж тут так удивляться. Мы живем в стране, где у хороших вассалов, неизменно преданных и столь же неизменно предаваемых, никогда не будет хорошего сеньора[3].
Хоть и англичанин…
Уж так исторически сложилось, что я терпеть не могу англичан. Как бы мне после такого утверждения не пришлось выйти на поединок с моим другом и коллегой Хавьером Мариасом, но мужчина на то и мужчина, чтобы уметь ответить за свои слова на поле чести. Хоть жизнь моя потом и устраивала новые повороты, подкидывала финты и фортели, превращая вышеподписавшегося в джентльмена удачи, все же он — я то есть — воспитан был от младых ногтей как просто джентльмен. Так что волей-неволей придется взяться за рапиру или за саблю (в пистолетах есть какая-то вопиющая вульгарность), когда мой сосед по газетной полосе, англофил до мозга костей, пришлет мне секундантов. Поскольку мы с ним бойцы примерно одного класса и служили в одних и тех же войсках, полагаю, технических сложностей не возникнет. Вот только не знаю, кто будет лейтенантом Кэнди, а кто — лейтенантом Кречмаром, как в этом чудесном фильме «Жизнь и смерть полковника Блимпа»[4], который мы с ним оба так любим.
Но я отвлекся. К делу. А дело в том, что на море и в истории англичанин для нас, средиземноморских туземцев, картахенских уроженцев, всегда был врагом. Ну, вы поняли — Махон, Сан-Висенте, Гибралтар, далее везде. Опять же мне не нравится, когда они уверяют в своих книгах, что при Трафальгаре сражались с французской эскадрой, куда затесался еще и какой-то испанский корабль, который, наверно, просто мимо проходил, или что во время «войны на Полуострове» они съели французишек без соли, а испанские геррильеры были у них только на подхвате. Еще не нравится, как они снимают свои фильмы про пиратов, вычерченные по голливудским лекалам: англичане там всегда элегантные патриоты, испанцы же, как один, похожи на мексиканских бандитов, и непременно у них отрицательный губернатор с хорошенькой племянницей.
Ну, впрочем, одно за ними следует признать — воевать они умеют. Это ни хорошо, ни плохо, это объективный факт. Не скажу про их генералов и политиков и про ее величество королеву тоже не скажу — не знаю, но каждую войну они воспринимают как свое личное дело, вроде футбола. Они свирепы в бою, беспощадны и жестоки, они отвергают «грязную игру» (если только не сами в нее играют), и невесты их машут на прощанье лифчиками, провожая женихов то на Мальвины, то в Залив, то еще к какому-нибудь черту на рога. Полагаю, в основном поэтому они и сумели внушить к себе уважение. Когда я, как принято говорить, освещал войну на Балканах, из всех «голубых касок» только британцы приняли всерьез мою аккредитацию при ООН и провели меня через Витез и Горни-Вакуф, рассыпая удары направо и налево, меж тем как испанцы только извинялись и твердили, что Мадрид приказал им не встревать — ни ради журналистов, ни черта, ни дьявола.
