Женщины с холодным темпераментом также могут иногда обладать этой способностью, но их власть над своими поклонниками бывает непрочной. Между тем женщина миловидная, с горячим темпераментом, может доставить блаженство или муки ада человеку, влюбленному в нее.
Лукан смотрел на графиню холодным взглядом. Белизна ее кожи, решил он, имела перламутровый оттенок, а синий цвет глаз получал слегка пурпуровую окраску, когда на них чуть-чуть опускались длинные темные ресницы.
Ее волосы напоминали своим блеском старинное полированное дерево с золотистым отливом, и Лукан, как знаток женщин, заметил и смог оценить работу превосходной горничной графини.
Как бы то ни было, но он находил Сару очаровательной и, конечно, желал услышать ее историю, как пожелал бы этого каждый мужчина, обладающий естественной долей любопытства, если бы красивая женщина захотела оказать ему такое доверие.
– Я почту за счастье, если вы захотите рассказать ее мне, – сказал он с совершенно несвойственной ему любезностью.
– Да, я хочу рассказать вам и объяснить все. Начну с того, что, как вам известно, я англичанка. Говорю вам это потому, что для вас, как француза, занимающегося анализом души, это может служить некоторым подспорьем. Итак, начнем с меня, англичанки. В девятнадцать лет я очутилась в таком мире, который живет только сегодняшним днем, потому что не может иметь достаточно сил для завтрашнего дня. Как это ни странно, но я вышла замуж за Коти вовсе не ради его денег. Если бы это было так, то я могла бы покинуть его теперь, взять любовника и жить так, как хочу, потому что я считала бы тогда, что выполнила свои обязательства перед ним. Но и вы, знавший его во время его блеска, не подумаете также, что он женился на мне только из рыцарского чувства. Разве это такая добродетель, которая подходит к его наружности, к его ужасным ярко-желтым перчаткам, его веселому, чертовски некрасивому лицу и его обожанию конюшен и старого шартреза? Но рыцарское чувство и горе были единственными причинами нашего брака.
Моя мать, я думаю, вы слышали о ней, – она была очень красива и даже знаменита своей красотой, – никогда особенно не интересовалась мной. И вот, когда я действительно полюбила, как мне казалось, глубоко и страстно, одного человека, то это нисколько не встревожило ее, и она не предостерегла меня от него. Мне кажется, она просто смеялась, когда позднее открыла его неверность, и только сердилась на то, что я могла так страдать от этого и быть такой печальной. Притом же она не придавала особенного значения тому факту, что мой любовник оказался изменником, – ведь, в конце концов, все они таковы! Но скандал привел ее в бешенство, и вот именно тогда на сцену явился Коти. Он пришел, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, принести ей в подарок жемчуга, или чек, или что-то в этом роде. Я же изо всех сил старалась быть гадкой и выместить на других тот вред, который был нанесен мне. Коти не был добродетельным, он сразу сознался мне в этом, но у него были качества, встречающиеся у таких, как он, а именно: расположение к детям, к хорошеньким молодым существам и пристрастие к «форме» и происхождению. Кроме того – хотя он лишь позднее рассказал мне об этом, – его как раз в это время покинула женщина, которую он обожал. Она была красива, если хотите, и в его душе любовь к ней, к ее красоте, таилась глубоко, как это часто наблюдается у таких людей. Они как будто стыдятся чувства любви, хотя и не могут никогда избавиться от него. Но они расплачиваются за это страданиями, как это было и с Коти в его обожании Клер Форуа. Для нее он украсил этот дом, построил храм в парке Дезанж, и я думаю, что ради нее он старался избегать желтых перчаток и не носить пальто и сапог, которые ему нравились. Бедняга! Он говорил мне, что Клер так хороша, что у него всякий раз сжималось сердце, когда он смотрел на нее. Не забудьте, что это говорил Коти, тот самый, который читал только свой календарь скачек и «Le Rire». Но, как бы то ни было, Коти стал моим другом, и вот однажды, когда жизнь казалась более отвратительной, чем обыкновенно, он предложил мне выйти за него замуж. Я сказала ему, что не люблю его и что, несмотря на презрение к самой себе за это и на насмешки всех и каждого, я не переставала любить человека, который никогда меня не любил и обманывал всюду. Коти сказал мне, что он тоже не любит меня, но хочет заботиться обо мне, и что он чувствует себя одиноким.
Все решительно говорили, что я вышла за него ради денег. Но Коти, вместе со мной, смеялся над этим. «Что тут продавалось?» – говорил он мне. После нашего брака он продолжал оставаться таким же, каким был раньше. Разумеется, мы вернулись в Париж. Он так же занимался скачками, как и раньше, и пил так же много, как прежде. Но ко мне он всегда был неизменно добр. Я, конечно, старалась не оставаться у него в долгу, не отказалась пользоваться Комнатой Весны, которая была декорирована им для Клер и где висели ее портреты, нарисованные знаменитыми европейскими художниками. Коти желал бы, как мне кажется, обессмертить ее, если бы мог, и даже порой садился и мечтал перед ее портретом кисти Лэшло. По-видимому, он не чувствовал против нее никакого озлобления за то, что она бросила его ради одного русского, толстого и грубого блондина, составлявшего, в сущности, полную противоположность Коти. И вот, порой он говорил со мной о ней, а я говорила о Шарле Кертоне. Но мы оба знали несчастье друг друга; он знал обо мне худшее, я же знала только лучшее о нем, так как не было ничего другого, что я могла бы знать про него. Вы не можете представить себе его великодушия, и я не в состоянии говорить вам об этом. Он все давал мне без всякого стеснения; я имею в виду не только драгоценности, но и деньги. Он сделал следующее: не обращая внимания на скандал, он заставил мир, к которому сам принадлежал, хотя и не очень дорожил им, вполне признавать меня как его жену. Вдвоем мы стали сами собой и заняли надлежащее место. Это звучит несколько нелепо, но, я думаю, вы понимаете, что я хочу сказать. Для женщины это все же имеет значение, – все равно, признает ли она это или нет, так как женщины вообще не стремятся попирать ногами условности и за это расплачиваться потом, как бы они ни хвастались этим и как бы ни насмехались над этими условностями.
В конце первого года нашего брака, когда мы как будто начали лучше понимать друг друга и когда я наконец убедилась, что этот уродливый человек в действительности не был ни таким безобразным, ни таким уродливым и что его грубый язык, его пьянство, его увлечение скачками были не более как одеждой, которую он мог снять и надеть по желанию. И как раз тогда, когда Коти начал приходить к решению, что не так уж скучно, как он это думал раньше, проводить время с собственной женой, и случайно, хотя и очень, очень редко, стал разговаривать со мной о разных вещах, – началась его болезнь. Сперва это казалось совершенно невероятным, чтобы подобная болезнь могла взять верх над ним; это было так несправедливо, так чудовищно! Ни один из нас не допускал мысли, чтобы такое состояние могло продолжаться; мы даже смеялись над подобной идеей, а между тем мы все время знали, что это возможно. И наконец я обнаружила все: что он это знает и этого страшится. Случилось это однажды ночью, когда я вошла в его комнату и он не слыхал меня. Он лежал неподвижно, потеряв почти всякую способность двигаться. Я стояла в дверях и видела, что он плачет, и лицо его искажается, гримасничает, как лицо ребенка, когда он уже не в силах больше переносить своих страданий. Я никогда его не обнимала, но тут я его обняла, положила его голову к себе на грудь, качая его как ребенка, и тогда он заговорил. Он не просил у меня никаких обещаний, ничего не спрашивал, и я ничего не говорила ему, но мы оба знали это. И он плакал у меня на груди, пока не успокоился постепенно. Мы никогда больше не говорили об этом, и даже когда ему стало хуже, он все же хотел, чтобы его относили в гостиную, и мы с ним вместе принимали гостей, пока… пока он не лишился речи!
