– Хватит болтать с этой деревяшкой! – рявкнул сенатор.
– Сами же на него орете, – сказал шут.
– А теперь ору на вас! Вы сами дергаете рот этой кукле и за нее говорите.
– Не может быть! – сказала кукла, отвесив деревянную челюсть и воззрившись на шута, потом на сенатора, потом опять на шута. – Этот ятый обалдуй тут всем заправляет?
Шут развязно кивнул, бубенчики его зазвенели[7].
Кукла поворотилась к сенатору:
– Ну, если ты тут свинские рожи корчить будешь, так знай – твой клятый девиз потырен.
– Что? – сказал сенатор.
– Плагиат, – пояснил шут, серьезно кивая: вылитый гонец, принесший скверное известие.
Солдат и купец догнали их и увидели, что их хозяин разъярен не на шутку, а потому остановились у лестницы, наблюдая. Рука солдата вновь потянулась к мечу.
– Это ж шотландский девиз, не? – сказала кукла. – Орден Чертова Пыха.
– Недурно, – сказал шут[8]. – Хотя на самом деле – чертополоха, а не «чертова пыха», Кукан, дундуля ты кокнийская[9].
– А я что сказал, – рек ему в ответ Кукан. – Отзынь.
Шут злобно посмотрел на куклу и повернулся к сенатору.
– Тот же девиз начертан над входом в Эдинбургский замок.
– Должно быть, вы что-то не то запомнили. Это – на латыни.
– И впрямь, – сказал шут. – А меня вырастили монахини практически в лоне церкви. На латыни и греческом я разговаривал, еще когда ходил пешком под стол. Нет, Монтрезор, ваш девиз не стал бы более скотским, даже будь он написан синькой и воняй горящим торфом и вашей рыжей сестрой.
– Краден, – сказала кукла. – Умыкнут. Стащен. Подрезан, как, блядь, есть. Девиз крайне гоняемый в хвост и в гриву, измаранный и осрамленный.
– Осрамленный? – уточнил шут. – Правда?
Кукла рьяно закивала на конце своей палки. Шут пожал сенатору плечами.
– Натурально говенный герб и крайне осрамленный девиз, Монтрезор. Будем надеяться, тот амонтильядо, что вы мне сулили, утешит нас в сем разочарованье.
Купец сделал шаг и возложил руку на плечо шута.
– Так не будемте ж больше тратить времени в этой невыносимой сырости. В сенаторовы погреба – и к его бочонку амонтильядо.
– Да, – кивнул сенатор. Он шагнул в просторную залу при входе, снял с креденцы тонкие свечи, зажег их от своего фонаря и вручил каждому гостю. – Смотрите под ноги, – сказал он. – Спускаться будем по древней лестнице в нижайшие пределы палаццо. Некоторые своды там крайне низки, так что, Антонио и Яго, берегите головы.
– Он только что осрамил наш рост? – осведомилась кукла.
– Поди знай, – ответил шут. – Я не вполне уверен, что значит слово «осрамленный». А с тобой соглашался лишь потому, что решил, будто ты знаешь, что говоришь.
– Ша, блоха, – рыкнул солдат.
– Вот это и есть осрамленье, – сказала кукла.
– А, раз так – да. – Шут поднял свечу повыше, осветив толстый слой плесени на низком потолке. – Так что, Монтрезор, милая Порция ждет ли нас внизу во тьме?
– Боюсь, моя младшая дочь к нам не присоединится. Она отправилась во Флоренцию покупать себе туфельки.
Компания вступила в более поместительное подземелье[10]: по одну сторону в стены там были вмурованы бочонки, по другую тянулись стойки с пыльными бутылками. Посередине стояли длинный дубовый стол и стулья с высокими спинками. Сенатор зажег лампы, и все помещение залил теплый свет, скрывший собою сырость, пропитавшую все вокруг.
– Ну и ладно, – сказал шут. – Она бы все равно только ныла – сыро-де, Яго смердит кальмаром, так и не выпьешь-то по-настоящему…
– Что? – сказал солдат.
Шут подался к Антонио и вскинул брови так, что они всплыли над его черной маской арлекина.
– Не поймите меня неверно, Порция, спору нет, – соблазнительная ебабельная плюшка, но колюча она, что позолоченный ежик, если выходит не по ее.
Сенатор поднял взгляд, в котором полыхал огнь смертоубийства, после чего вновь опустил очи долу и содрогнулся – едва ль, можно было решить, не с наслажденьем.
– Я не смержу кальмаром, – сказал солдат, словно его на миг одолела застенчивость. Он принюхался к плечу своего плаща и, не обнаружив на нем кальмарного смердежа, все внимание свое обратил снова на сенатора.
– Если соблаговолите нацедить нам амонтильядо, Яго, – произнес тот, – мы будем вполне готовы узнать мнение о нем сего выдающегося знатока.
– Я ни разу не называл себя знатоком, Монтрезор. Я просто сказал, что как-то раз его пил, и это шавкины бейцы.
– Песьи ятра, – уточнила в порядке разъяснения кукла.
– Это когда вы были испанским королем, верно? – спросил купец с ухмылкой, саркастически поведя глазом сенатору.
– Я носил разные титулы, – ответил шут. – И только «дурак», похоже, прилип.
Солдат зажал под мышкой тяжелый бочонок, словно душил быкошеего противника, и налил янтарной жидкости в графин из тонкого муранского стекла.
Сенатор произнес:
– Виноторговцу должны еще бочонков доставить из Испании. Если вы признаете вино подлинным, я скуплю и остальные, а один отправлю вам в благодарность.
– Отведаемте ж, – сказал шут. – Хотя если его разливает не умеренно развратная оливокожая дева-прислужница, подлинным его можно счесть едва ли. Полагаю, впрочем, что и Яго сгодится.
– Ему не впервые играть эту роль, готов спорить, – подал голос Кукан. – Одинокие ночи на поле боя, что не.
Солдат ухмыльнулся, водрузил бочонок на стол и по кивку сенатора разлил херес по четырем тяжелым стеклянным кубкам с оловянными ножками, отлитыми в виде крылатых львов.
– За республику, – провозгласил сенатор, поднимая свой.
– За Успенье, – сказал купец. – За Карнавал!
– За Венецию, – произнес солдат.
– За Дездемону в дезабилье, – сказал шут.
Купец едва не поперхнулся, взглянув на сенатора, который спокойно выпил и опустил кубок на стол. Взгляда от шута при этом он не отрывал.
– Ну?
Шут поплескал вино между щек, завел глаза к потолку в раздумье, после чего проглотил жидкость, словно вынужден был тяпнуть особенно мерзкого снадобья. Передернулся и поглядел на сенатора из-за края кубка.
