Ветер тоже тихо проник внутрь храма.
В пустоте огромного зала мальчик-уборщик напевал что-то домашнее. Не хотелось тревожить его работу, поэтому ветер только шевельнул собранную пыль в конце гладкого пола, между рядов тёмно-полированных скамеек; осторожно тронул праздничные флаги под деревянным сводом, быстро и оттого невнимательно пролетел по галерее, прикоснулся к плафонам высокой люстры. И вновь – к ней.
Оставшись одна, женщина бессильно уронила руки, поднесла к лицу платок, страстно молясь, зарыдала, и ветер знал, что сейчас ей можно верить.
Она верила, она ждала чуда.
Пусть ждёт в одиночестве…
Оставленный у дверей собора, мужчина принялся неровно расхаживать по шершавым каменным плитам, трогая ногой опавшую хвою и мелкие сосновые ветки. Лицо по-прежнему сердитое, резкое, только слегка накалённое дополуденным солнцем…
По толстому стволу невысокой пальмы прямо перед ним карабкался изумрудный геккон.
Мужчина посмотрел на свои часы, затем на правую башню. Вздохнул.
Несколько шагов наугад – и он вступил на ровную траву старинного кладбища.
Камни надгробий когда-то были сделаны из того же камня, что и стены собора, такими одинаковыми они и остались – серые, покрытые мхом на несолнечных сторонах.
Некоторые надгробья торчали плоскими плитами, иные распластались на траве плотно, как хирургические столы; другие напоминали парковые скамейки – широкие плиты на двух основаниях.
На фасаде важной мраморной могилы, вплотную ограждённой кованой решёткой, лица святых пробелены и ясны, как на затёртой медной медали.
В густой тени высокой пальмы спал человек. Вернее, лежал-то он не на земле, а на ровном, приподнятом над травой, надгробии, подложив яркий пакет и другие свои неряшливые вещи под лохматую голову.
Рваные джинсы, короткие, выше щиколоток; тёмная грязная майка, просторная вязаная шапка – оранжево-жёлто-чёрная, с широкими зелёными полосами.
Чёрная блестящая кожа, скатанные в косицы волосы.
Рука бородатого скитальца свисала с плиты, босые ноги он подогнул, подтянул колени к подбородку уже во сне, раньше разбросав башмаки на траве, в изголовье.
Мужчина смотрел на него издалека, был неподвижен, задумавшись долго о чем-то важном. Резко повернулся к дверям храма, куснул обветренные губы.
Та, которую он ждал, вскоре показалась из дверей. Маленькая, светлая, в высоком проёме. Посмотрела не на него, а на солнце. Опустила голову. Мягкая живая трава под ногами, прозрачное небо, добрый ветер… Несколько решительных шагов вперед, со ступенек.
Ветер заволновался: зачем ей этот бродяга?
Медленно ступая, женщина приблизилась к спящему, приготовила деньги. Опустилась на колени возле занятого живым человеком надгробья, по одной, осторожно, положила в опущенную, ослабленную сном, ладонь все монеты.
Солнечный луч, прорвавшись через листья деревьев, запутался в золотистых волосах, осушил последнюю слезу на её печальном лице.
Нечаянный счастливец что-то промычал, попробовал посмотреть сквозь тяжёлые веки, произнес невнятную фразу и вновь захрапел.
И только потом женщина обернулась к тому, стоящему уже рядом.
Других людей вокруг не было, а ветер привык к своему молчанию.
Женщина выпрямилась, устало произнесла короткое, понятное и такое долгожданное для них обоих слово. Мужчина ответил, целуя её глаза.
Послышался радостный вздох ветра, прошла тень по траве у каменного забора, качнулись согласно, в одну сторону, розовые кусты вдоль лестницы: прошелестели, потеряв много старых иголок, пинии. Ветер, с восторгом оставив выполненное дело, старался взлететь выше, направляясь в сторону далёкого берега.
В молчании мужчина содрогался плечами, целуя её колени, а женщина всё гладила и гладила его по склоненной голове, не обращая никакого внимания на свои слёзы.
Затем они ушли, держась за руки, в белый город.
Сквозь лёгкую арку, мимо строгих статуй святых, по мощённой светлыми камнями дорожке, спустились к океану.
Прощального гудка лайнера ветер не услышал, занятый своими делами на прибрежных рифах с другой стороны острова.
Поздним вечером ветер вновь вернулся вниз, на пустые улицы, стремительно пролетел мимо посольства, прошумел по унылым рядам старого рынка и остановился передохнуть в одном из тёмных кварталов.
На тротуаре позади бара «Комиссионер» сидел Чарли.
Еды ему в этот раз вынесли много; давно знакомые официантки, и без того на редкость радушные женщины, решив отдохнуть перед закрытием своего заведения, со вниманием и почтением слушали рассказ Чарли.
– Вы должны мне поверить…, должны! – оборванец размахивал куском в руке. – Вот эти деньги! Ну, верите?!
Две негритянки в голубых фартучках согласно кивали.
– Это было просто чудо! Я всегда много молился, всегда… Сегодня я просил господа, чтобы он не оставил своей милостью Чарли, отвратил от пристрастия к рому, дал мне хорошую работу… И господь…
В восторге Чарли уже не мог ничего говорить.
Прожевал, запил из тёмной бутылки.
– Мне явился ангел. Светлый, весь золотой, очень красивый! Невысокий, похож на женщину, даже с запахом женщины. И дал мне много денег. Да, да, всё было точно так, как я говорю, и не смейтесь вы, глупые, это был точно ангел, черт меня побери!
Жена странного человека
Трудные жизненные ветра часто меняют людей, делают некоторые лица суровыми, а ладони – твёрдыми, но не всегда им удаётся до конца чьих-то дней остудить даже самое простое человеческое сердце.
Когда пришла телеграмма, старший матрос Томбс ни минуты не сомневался, деловито, с запасом, пригасил короткую сигару, с почтением известил о случившемся капитана, оформил в конторе судоходной компании три дня срочного отпуска и к вечеру уже дремал в печальном сумраке полупустого вагона, изредка всхрапывая и щурясь на фонари полустанков.
Город, куда он ехал на похороны почти забытой тетушки, немного смущал матроса Томбса громким морским именем, ведь там, на широких улицах, ему непременно придется, да и не раз, встречаться с настоящими моряками, возможно даже отвечать на непростые вопросы, разговаривать с ними о подробностях службы.
Конечно, Томбс тоже парень не промах, случалось ему в жизни забрасывать свой рабочий чемоданчик в каюты многих пароходов, и пассажирских, и грузовых, но это были всё речные посудины, с мелкой осадкой, никогда не знавшие солёной воды. Так уж вышло, что из всего задуманного им в юности мало что получилось. То ли характер Томбсу от матушки достался такой складный, да не норовистый, то ли сам он сильно заробел в тот самый, первый раз, когда его, молодого ещё, но уже смышлёного, приглашали на перегон сухогруза в далекий австралийский Брисбен, но так всю жизнь ему и пришлось подавать чалки на речные пристани, отмечать громким голосом на вахтах разноцветные бакены мелких перекатов, да изумляться только летним закатам, остывающим над дальними сосновыми лесами. А ведь мечтал, мечтал Томбс об океане, мальчишкой уже знал многое про Огненную Землю, готовился ответственно встретиться с самыми ужасными штормами в Бискайском заливе! А что ж такого особенного расскажешь теперь кому о реке? Вот спросит его, к примеру, опытный моряк дальнего плавания про вант-путенс или, допустим, про каверзы приливных волн в норвежских фьордах, а он, Томбс, ничего подробно о таких важных вещах и не знает…
