Я выехал, женившись на еврейке. Фиктивным браком. И так поступают многие неевреи. Знаете, какая в Москве родилась поговорка? Еврейка — не предмет роскоши, а средство передвижения. Грустный юмор. То есть в паре с еврейкой можно надеяться вырваться из СССР. Понятно изложил?
— Вполне, — кивнула Майра. Они умолкли.
Мы ехали по вечернему Лос-Анджелесу в бесконечных колоннах автомобилей, светивших впереди нас рубиновыми огоньками. Ехали мы с включенными фарами. Над нами проплывали зажженные лампионы фонарей. Верхушки пальм за тротуарами растворялись в темнеющем небе.
— Я тоже еврейка, — сказала Майра. — Хоть вы и определили мой тип как классический испанский.
— Никогда бы не подумал, — искренне удивился он.
— Это… форма комплимента?
— Да, ради Бога, не придирайтесь к словам. Евреи во всем мире одинаково чувствительны.
— Я вас не обескуражила? Говорят, русские — жуткие антисемиты.
— Говорят, — хмыкнул Олег. — В России, например, говорят, что все американцы жуют резину. Мало ли чего говорят! Вы же не жуете. Так и я. Абсолютно не антисемит. Можете мне поверить. Я даже преисполнен благодарности евреям. Без них, вернее, без нее, мне бы не выбраться оттуда.
— А где она?
— Кто? — не понял Олег.
Та, что фиктивно вышла за вас замуж… став средством передвижения.
В Израиле. Где же еще? Мы с ней переписываемся.
— А не фиктивно… вы были женаты?
— Был. В Москве осталась дочь.
— Скучаете?
— Смертельно.
— Простите… я не хотела.
— Ничего. Привык. У меня, какого места ни коснись, везде болит. Сплошная рана.
— Простите, пожалуйста, я не хотела.
Мы понемногу выползали из Лос-Анджелеса в многорядных пунктирах красных сигнальных огоньков. Дома по сторонам уменьшались в размерах и возникали со все большими интервалами. Сто первая автострада приняла нас в свой нескончаемый поток.
— Вы не голодны? — спросил он.
— Нет. А вы?
— Не мешало бы подзаправиться. Впереди — бессонная ночь.
— Я бы предпочла сначала выбраться из города.
— Не терпится расстаться с Лос-Анджелесом?
— Вот именно. Я почувствую себя лучше, когда он будет далеко позади.
— На меня дохнуло загадкой, — улыбнулся Олег. — Уж не предполагаете ли вы погони? С выстрелами… и столкновением автомобилей?
— О, какой вы провидец! А ведь, действительно, вы недалеки от истины, — скосила на него Майра быстрый взгляд. — Не жалеете, что сели со мной? Еще не поздно, могу высадить, пока мы в городе.
— Нет уж, валяйте дальше. Мне здесь оставаться лишнюю ночь тоже не по душе. Никакой радости этот город не принес. Единственная радость — поскорей унести отсюда ноги. Хуже не будет.
— Однако вы оптимист, — поджала губы Майра.
— Я-то? Дальше некуда. Советскому человеку на роду положено быть оптимистом. Без всяких сомнений и отклонений. Пессимизм в России — это уже государственное преступление.
— Следовательно, вас там считали преступником?
— С некоторых пор. Когда мой оптимизм, усвоенный с молоком матери, стал испаряться. Думаю, вам будет интересно знать, как на моей родине, в стране победившего социализма, понимают разницу между оптимизмом и пессимизмом. Хотите знать?
— Я слушаю.
— Это, собственно, особенно полезно усвоить обожателям коммунизма на далеком и безопасном расстоянии. Пессимистом там считают того, кто полагает, что уж так все плохо — хуже и быть не может. А оптимист… тот верит, что может быть и хуже.
Майра не рассмеялась.
— Не смешно? — вскинул он брови.
— Печально, — вздохнула она. — Я утешаю себя тем, что вы такой мизантроп лишь на пустой желудок. Скоро я вас накормлю и вы запоете по-иному. На всех континентах, под всеми широтами одна и та же древняя, как мир, аксиома: с мужчиной приятно иметь дело, только когда он сыт. Натощак в нем проявляются все дурные качества. Так что я даже рада слышать ваши рассуждения на пустой желудок. Лучше узнаю, с кем предстоит проехать столько миль. Можно вас спросить?
— Пожалуйста.
— Почему я вам показалась обожателем коммунизма? Ничего подобного я вам не говорила.
— Зачем говорить? Людей этого сорта я узнаю без слов. По некоторым приметам. Америка мне позволила лицезреть таких обожателей в немалом количестве. Сидя в сытой и богатой стране, пользуются всеми ее благами и завидуют, правда, на словах, тем, кто обитает в коммунистическом раю. Впроголодь и совершенно без всяких прав. Без которых вы, американцы, и не мыслите своей жизни. Как, например, без кислорода… или без автомобиля.
Майра на миг обернулась к нему, и глаза ее сузились.
— Ошибаетесь, я не так наивна. И к поклонникам русского коммунизма себя никогда не причисляла. Мне очень многое не нравится у нас в Америке. Это верно. Но разве это дурно — желать своему народу лучшей доли?
— Какой лучшей?
— Без язв капитализма.
— Следовательно, социализм?
— Пожалуй… Но с человеческим лицом. Олег рассмеялся.
— Слушайте, моя милая спутница. Вы — очаровательны. Вы мне очень нравитесь. И я не хочу, чтоб хоть что-нибудь в нашем с вами путешествии мешало мне любоваться вами. Сделайте мне одолжение, о социализме с человеческим лицом больше не упоминайте… хотя бы в моем присутствии. Социализм не имеет лиц, дорогая моя. Ни человеческих, ни каких-либо других. У него морда. Всегда одна и та же. Звериная. Какими бы фиговыми листками он ни прикрывался. Я это говорю, чтоб вы знали мое мнение и не строили никаких догадок на предстоящем нам долгом совместном пути. Сделаем это путешествие приятным во всех отношениях. Ну ее к черту, политику! Говорить с вами о ней — грех. Такие женщины созданы для иного…
— Для постели?
— Ну, зачем так грубо! Для приятных и волнующих бесед. Вполголоса. С замирающим сердцем.
— Все ясно! Знаете, кто вы?
— Кто, если не секрет?
— У нас в Америке таких называют: мэйл шовинист пиг. Не знаю, есть ли в русском языке адекват этому выражению?
— Нет. По-русски это звучит набором отдельных, трудно соединимых слов — мужчина, шовинист, свинья.
— Видите, насколько английский язык богаче, — усмехнулась Майра.
— Особенно в ваших устах.
— Эй, послушайте! Да не собираетесь ли за мной приволокнуться? Ваша речь стала слишком медоточивой.
— Вам это неприятно?
— Нисколько. Но, если вы натощак такой дамский угодник, могу себе представить, каким вы будете после сытного ужина.
