«Пламя угасает, когда сгорает творение».
VIII
Скрытых, потаенных скважин, буравящих разум, столько же, сколько невидимых глазу звезд, пронзающих небесный свод. Никола Тревизан беспокойно ерзал, лицо его было растерянно и печально, потрясение исказило все черты, и оно выглядело диковинной гримасой.
«Я уверен, что вы сами не отдаете себе отчета в том, что сейчас говорите. В моей любви к вам нет ничего плотского».
Этим обидным замечанием он дал мне понять, как узка грань, отделяющая меня от Лулу. Моя сестра танцевала с аристократами-извращенцами и заливалась при этом неприлично игривым смехом. Она жила себе беззаботно в Нью-Йорке, даже не вспоминая о Бенжамене, брошенном ею сыне. Я, отказавшись от всяких нянек, кормилиц и гувернанток, сама, твердой рукой и с любовью, воспитывала это дитя, но через несколько лет его забрали на попечение государства, так как я, будучи сама несовершеннолетней, не обладала будто бы необходимой дееспособностью и зрелостью ума.
Столь варварское отношение к себе испортило внешность Лулу и сделало ее вульгарной. То, что не успела пустить прахом она сама, не пощадили другие. До того как пороки изрыли морщинами ее черты, она блистала — прекрасная, воздушная, грациозная. Однако же большинство людей приняли ее закат за расцвет. Когда в девятнадцать лет сестра уехала в Нью-Йорк, она была способна лишь повторять чужие жесты, одевалась без изящества, решения принимала без обстоятельного анализа, поступки совершала без воли и подражала, вместо того чтобы развивать в себе творческое начало. С каким наслаждением купалась она во лжи! И в каком же странном мире жила я сама!
Принимая веру и тяготея к простоте, я все мои дела и слова подчиняла моим убеждениям; вот почему я открыла свой план Никола Тревизану со всей прямотой и искренностью:
«О любви я не говорю. Я предлагаю вам взять на себя беспрецедентную миссию, которая, если вы ее успешно выполните, сделает честь всей вашей жизни: я хочу, чтобы вы стали отцом моей будущей дочери».
Никола Тревизан не понимал моих слов, он искал потаенные уголки, в которых, как ему представлялось, гнездились мои неутоленные желания и бурные страсти.
«Вы хотите выйти за меня замуж… или что?»
Мне пригрезились солнце и луна, плавающие в первозданной жидкости, которая состояла из соков семени. Под действием пламени горящей серы жидкость разложилась, сублимировалась и, наконец, сгустилась и стала ртутью.
IX
Я знала, что ты уже была, была испокон веков, прежде чем я зачала тебя. Ты появилась еще до того, как забили первозданные ключи, до того, как окутали землю покровом первые облака. Ты существовала всегда, даже когда твой дух еще не обрел тела. Со всей очевидностью я поняла это, как только замыслила свой план. Никола Тревизану я сказала всю правду:
«Замуж я не стремлюсь, я хочу стать матерью. Мое желание — совокупляться с вами ровно столько, сколько потребуется, чтобы стать беременной, и не более того. Плод нашего краткого соития совершит великое деяние, когда настанет срок. Чтобы исполнить это высокое предназначение, я запаслась душевным покоем, мудростью и силой. Моя дочь будет олицетворенным медом, вратами неба, обителью знания, пальмовой ветвью терпения, тайным цветком, розой среди шипов, вместилищем духа. Она осуществит все, чего не смогла я, оттого что мне не хватило подготовки и времени. Ведь на меня откровение снизошло так поздно, что мне никогда уж не достичь благой вести, но я буду без устали бдить, чтобы ни единого пробела не было в ее воспитании».
Сбросив с себя символические, ирреальные покровы, я предстала перед Никола Тревизаном воплощенной сутью. Как затрепетал он от страха! Потом поднялся с садовой скамьи и посмотрел на меня точно сквозь туман: так сломленный старик тревожно оглядывался бы вокруг. Напуганный, безмолвный, созерцал он в растерянности недосягаемое чудо.
«Что вы хотите сказать? Нет, я уверен, что вы сами не понимаете значения ваших слов».
Он боялся, как бы не закончилось гадким пороком то, что началось дозволенным свиданием. Но живая материя всегда была подвластна превратностям человеческого разума. Я снова объяснила ему все с самого начала:
«Если слово стало плотью и обитало с нами, то и плоть может стать словом и прорасти в моем чреве. Вас я прошу лишь соединить на несколько мгновений вашу плоть с моей, чтобы заронить в меня капли семени, необходимые для осуществления моего замысла».
X
Никола Тревизан в моем присутствии залился краской, что бывает свойственно людям, объятым ужасом, взялся за шляпу, словно манекен с аристократическими манерами, и сказал:
«Я должен идти. Меня ждут. Я совсем забыл, что у меня назначена встреча».
Он пребывал в полнейшем смятении, весь взмок, не зная, куда деваться, и являл собой на диво жалкую картину. Спина его ссутулилась, плечи и голова тоже клонились все ниже. Руки, несколько минут назад, казалось, окаменевшие, заходили ходуном. Он весь дрожал.
«Я напугала вас?»
Этот молодой, но внезапно состарившийся мужчина твердо решил поскорее выйти из положения, которое не укладывалось у него в голове и представлялось опасным.
«Прошу прощения. Я ухожу».
Неужели это мой замысел так его смутил, спросила я.
«Прощайте».
Он встал навытяжку, по-военному щелкнув каблуками, коротко поклонился и быстро пошел, а потом и побежал прочь.
Это была первая неудача, после нее на пути осуществления моего плана возникали и другие препятствия того же рода.
Суть моего замысла находили абсолютно порочной. Она претила кандидатам, и те превращались в обвинителей. Доводы разума вдребезги разбивались о несокрушимую стену убеждений. Как они все удирали от меня! Одним я, порождение хаоса, виделась безумицей, сумрачной и зловещей, другим же, на краю огненной бездны, представлялась бесстыдницей, лишенной моральных устоев. Наружность моя значила для них меньше, чем мои добродетели. Перед порочными рассуждениями и разнузданными желаниями они отступали, сломленные, дрожащие от страха.
В ту ночь мне приснилось, как маленькая девочка обернулась русалкой, а потом морской нимфой; на голове у нее был венец из длинных острых игл. Она плыла по морю среди акул, два белых фонтанчика били из ее грудей, и белые струйки падали в волны.
XI
На всех этапах своей жизни Шевалье оставался самим собой: он приходил ко мне ночами, бросал в окно камешек, как в первый раз, и поджидал меня на улице. Мы гуляли, пока небо не начинало розоветь, и мне почему-то не были противны его развязность и странность в поведении.
Шевалье в грош не ставил истину, для него вообще не было ничего святого; он не кичился совершенством нажитых добродетелей и не втискивался в узкие рамки изысканного притворства. Изъяснялся он языком, который должен был бы раздражать меня, так же, как мой — его. С какой серьезностью изрекал он фразы, на мой взгляд лишенные всякого смысла:
